Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски Страница 18

В силу масштабности и ориентированности на практические нужды, в 1920‑е годы у криминологов возникли собственные толкования женской преступности. Поскольку в научный инструментарий криминологических организации были включены биологический и физиологический подходы, в советской криминологии сохранились те же тенденции, которые до революции уже показали свою перспективность в ходе изучения женской преступности. А также, в связи с тем, что в 1920‑е годы психиатрия и психиатры играли в криминологических исследованиях чрезвычайно важную роль, физиологические объяснения отдельных правонарушений оставались основным подходом к исследованию женской преступности. Соответственно, чтобы понять контекст, в котором следует истолковывать криминологический анализ женской преступности, необходимо сначала получить общее представление о криминологии как дисциплине. Именно с этой целью в данной главе рассмотрено возникновение и развитие криминологии как научной дисциплины в России эпохи НЭПа, описан процесс институализации криминологии и складывания профессионального сообщества криминологов, а также рассмотрены интеллектуальная свобода и ее ограничения, в рамках которых велись научные исследования в 1920‑х годах.

Специалисты и государство

Многие из тех, кто работал в криминологии в 1920‑е годы, особенно психиатры, психологи, юристы, статистики, пенологи, судебно-медицинские эксперты и другие специалисты, получившие соответствующее образование, принадлежат к категории «буржуазных специалистов» — дореволюционных профессионалов, занимавших при царском режиме чиновные и административные посты: советский режим планировал опираться на их познания, пока не будут подготовлены новые «советские» кадры[86]. Придя к власти, большевики сочли необходимым воспользоваться услугами этих специалистов, поскольку их знания и навыки были жизненно необходимы для эффективного управления государством. Некоторые интеллигенты не приняли большевистской власти и после революции бежали из страны, однако многие сделали иной выбор: сохранить свои посты и продолжить работу в новом политическом и интеллектуальном климате советского государства.

Важнейшую роль в формировании взглядов этих специалистов играла профессионализация. В поздний период существования императорской власти профессионалы начали создавать собственные организации, что содействовало формированию у них чувства независимой корпоративной идентичности[87]. Профессиональные организации создавали для российских специалистов круг общения, который подталкивал их к научной деятельности и помогал направлять их работу на нужды общества[88]. Как отмечает Э. Хахтен, профессиональные организации и собрания «не только способствовали дальнейшему становлению профессиональной идентичности, но и вносили свой вклад в развитие автономии и свободы самовыражения в публичной сфере» [Hachten 2002: 195]. Тем самым дореволюционные специалисты сформировали пространство для развития профессиональной идентичности и служебного этоса, которые не зависели от государства, создав зачатки гражданского общества, где культивировался «этос честной службы и полезности», а целью ставилась мобилизация ресурсов на дело общественного прогресса[89]. И все же к началу XX века многих профессионалов уже раздражали давление со стороны царского правительства и ограничения, налагаемые на их профессиональную деятельность[90]. Те, кто принимал активное или пассивное участие в оппозиционном движении, сознавали необходимость перемен, которая нашла свое воплощение в революции. Эти специалисты симпатизировали большевистскому проекту социальных преобразований и надеялись, что советская система проявит уважение к их профессиональным знаниям, а также даст возможность применить их идеи на ниве общественных реформ.

В рамках нового советского порядка положение этих профессионалов оказалось неоднозначным. Не будучи сторонниками царского режима, они, тем не менее, совершенно не обязательно поддерживали большевиков. Тех, кто не вступил в большевистскую партию, статус беспартийных «буржуазных специалистов» делал подозрительными для нового режима. Сама суть их профессиональной идентичности — сложившейся за счет независимости, служебной этики и существования автономных организаций — вступала в противоречие со стремлением большевиков к концентрации власти в своих руках и заставляла с опаской относиться к этим людям, которых они считали потенциальными врагами. Что до беспартийных специалистов, они, в свою очередь, усматривали в сотрудничестве с новым режимом возможность воплотить в жизнь свои замыслы. Социалистические цели большевиков представлялись им совместимыми с задачами их деятельности на благо общества, поэтому они охотно занимали посты в составе нового правительства[91].

К началу эпохи НЭПа большевистское правительство уже успело занять верховенствующую позицию в отношениях с беспартийными специалистами. Как пишет С. Финкель, режим видел в интеллигентах врагов, чью потенциальную вредоносность необходимо нейтрализовывать. То, как самоотверженно интеллигенты защищали свои автономные институты (факультеты университетов, добровольные организации, независимые органы печати), противоречило интересам режима, который хотел взять под свое начало все сферы революционной жизни. Особенно сурово государство поступало с теми интеллигентами, которые не обладали практическими навыками, необходимыми для восстановления страны, в результате сформировалась атмосфера подозрительности, распространившаяся во все сферы интеллектуальной и научной деятельности. И все же, пусть и в таких жестких рамках, режим продолжал поддерживать необходимые для него взаимоотношения с беспартийными специалистами, особенно специалистами в технической сфере, чья научная и практическая подготовка могла внести конкретный вклад в развитие советского общества (например, с агрономами и инженерами). Большевики ввели свое толкование понятия «интеллигенция»: теперь это были не люди, мыслящие критически, а специалисты в своей области, чей «умственный труд» должен служить интересам пролетариата[92]. Именно к этой категории новой «интеллигенции» были отнесены и криминологи, и деятельность их была поставлена на службу государства.

Некоторые специалисты считали, что большевистские установки мешают им в достижении их профессиональных целей, для других обстановка НЭПа и задачи большевиков оказались полностью созвучны их профессиональным интересам и стремлению служить обществу. Как следует из исследования вопросов общественной гигиены, выполненного С. Соломон, в начале 1920‑х годов гибридные сферы, такие как общественная гигиена (а также евгеника, фитосоциология и даже криминология), в которых биологическое сочеталось с социологическим, развивались достаточно динамично. Общественная гигиена была направлена на обеспечение благополучия граждан через исследование социальных условий, способствующих распространению болезней, и введение мер предотвращения заболеваемости. Она подчеркивала, что здоровье и заболеваемость — категории прежде всего социальные. Специалисты по общественной гигиене работали в государственных структурах, проводили исследования под руководством и патронажем Наркомздрава. При этом Соломон отмечает, что, делая акцент на конкретных социальных проблемах, специалисты по общественной гигиене негласно признавали неспособность режима осуществить обещанные социальные перемены. Зависимость общественной гигиены от ее заказчика, имплицитная критика социальных условий и постепенное падение интереса государства к превентивным мерам в здравоохранении привело к сворачиванию этой дисциплины к началу 1930‑х годов. При том что общественная гигиена была институциализирована, она так и не стала легитимной сферой научной деятельности и, потеряв заказчика, прекратила свое существование[93].

Траектория развития криминологии во многом была аналогичной. В качестве