Ларри Вульф - Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения Страница 19

Венгерские города, по мнению леди Мэри, были «довольно обветшалыми», а местность вокруг «чрезвычайно заросла лесом, и столь редко посещается, что мы видели невероятное количество дичи». Подобное запустение обещало «великое изобилие» провизии, включая диких кабанов и оленину. Что же касается до малочисленных венгров, то «их одеяние очень примитивно и состоит только из овчины, которую вместо выделки лишь высушили на солнце, шапки и сапог из того же материала». Овчина была той униформой, по которой путешественники узнавали восточноевропейских крестьян, и для сравнения леди Мэри наблюдала знатную венгерскую даму «в накидке из алого бархата, подбитой и покрытой соболями»[86].

Леди Мэри осмотрела поле битвы при Мохаче, где в 1527 году Сулейман Великолепный одержал победу, превратившую большую часть Венгрии в турецкую провинцию. Вслед за тем она проехала через «карловицкие поля, где принц Евгений одержал свою последнюю великую победу над турками». Она лицезрела «следы того славного кровавого дня», включая «черепа и скелеты незахороненных людей, лошадей и верблюдов», и «не могла без ужаса видеть такое количество изуродованных людских тел» и не осознавать при этом «несправедливость войн»[87]. В Венгрии сознание любого путешественника оказывалось соучастником недавней реконкисты, даже если, как в случае с леди Мэри, ужасы войны перевешивали радость победы. Для того чтобы Восточная Европа была открыта и узнана, турецкая граница в представлении современников должна была откатиться на восток. Английский врач Эдвард Браун проезжал через Венгрию в 1669 году, за полвека до леди Мэри, и в своем «Кратком описании путешествий по Венгрии, Сербии, Болгарии (и так далее)», изданном в Лондоне в 1763 году, он называет Венгрию местом «самого глубокого проникновения» турок «в западные области Европы». Если Западная Европа в этом случае упоминалась прямо, то Восточная Европа оставалась чем-то неопределенным и скорее подразумевалась, чем называлась. Браун уверен, что, попадая в Венгрию, «человек покидает наш мир… и пока не попадет в Буду, он как будто вступает в другую часть мира, очень непохожую на западные страны»[88]. К концу XVII века Венгрия оказалась пропускным пунктом в Восточную Европу, где черепа и скелеты с предельной наглядностью подчеркивали мотив завоевания и искупления. XVIII век внесет в эту тему важное изменение, сконцентрировав внимание на различиях не между исламом и христианством, а между отсталостью и просвещенной цивилизованностью.

Леди Мэри посетила Белград всего за шесть месяцев до того, как этот город занял принц Евгений, одержав свою самую знаменитую, хотя и недолговечную, победу (двадцать лет спустя крепость вновь оказалась в руках турок). Триумф 1717 года и поражение 1739 года помогли приучить европейцев к мысли о том, что Белград — и Сербия в целом — вовсе не обязательно является частью Оттоманской империи, а, подобно Венгрии, находятся в пограничной зоне, на окраине Европы. В 1717 году Белград, вне всякого сомнения, оставался для леди Мэри Востоком, и ее самым интересным тамошним приключением, о котором она с энтузиазмом писала Попу, была встреча с Ахмет-беем, который «объяснил… многие пассажи из арабской поэзии». Она восхищалась описаниями любви в этих стихотворениях: «Они так мне понравились, что стоило бы, пожалуй, выучить арабский, задержись я здесь на несколько месяцев»[89]. В 1717 году Белград казался леди Мэри самым подходящим и естественным местом для занятий арабским языком. Хотя в пути ей и встречались сербы, в ее сознании они были не особенно связаны с Белградом или даже Сербией как таковой. Она называла их «раскийцами», по имени родового клана Раска, предшествовавшего средневековому сербскому государству. Это внешне невинное обращение к прошлому выполняло ту же роль, что и ссылки на скифов и сарматов в других восточноевропейских странах. И, конечно же, когда леди Мэри впервые повстречала «раскийцев» в Будапеште, они жили «в маленьких домиках или, скорее, хижинах», напоминавших «соломенные шалаши странной конструкции» и состоявших из «одной каморки под землей и другой на поверхности». Ее представление о Сербии было довольно своеобразным — «пустынные леса Сервии служат прибежищем разбойников», но «раскийцы» для нее не ассоциировались ни с этим краем, ни с населявшими его разбойниками. Попу она сообщила, что раскийцы были «расой существ, очень многочисленных по всей Венгрии», — они выглядели как «бродячие цыгане», принадлежали к греческой церкви и жили в «крайнем невежестве»[90].

Как остановка в Белграде и изучение там арабской поэзии не были связаны в сознании леди Мэри с сербами, так и остановка в Софии не была связана для нее с болгарами. Ее самым большим приключением там было посещение турецких бань, где ее с «подкупающей вежливостью» принимали дамы, «попросту говоря, совершенно голые». Она отклонила их предложение раздеться, но рекомендовала эту ситуацию — «такое множество изящных обнаженных дам в различных позах» — как тему для английских живописцев. В XIX веке, готовясь к работе над своей «Турецкой баней», французский художник Жан Ингрес переписал в блокнот этот пассаж из французского перевода «Писем из посольства в Турцию». Что же касается до болгарских крестьян, то они были описаны куда менее привлекательно: «Их дома — это всего-навсего маленькие хижины из запекшейся на солнце глины». Если женщины в софийских банях вызывали восхищение своей «белоснежной кожей», то болгарские крестьянки носили «огромное количество разноцветных стеклянных бусин» и были «хотя и не уродливы, но коренастого телосложения»[91]. В Болгарии леди Мэри, точно так же как Кокс в Санкт-Петербурге, уделяла особое внимание расовым особенностям местных жителей. Как оказалось, в ее глазах смуглой кожей отличались не экзотичные турки, а именно народы, населявшие Восточную Европу.

Первого апреля леди Мэри объявила друзьям о своем прибытии в Адрианополь, современную Эдирну, «проехав через все турецкие владения в Европе», и обнаружила, что «все, что я здесь вижу, ново для меня, каждый день подобен новому эпизоду некоей оперы». Она требовала сообщить ей, «что происходит на вашей стороне земного шара». Одному из своих корреспондентов она писала: «Я теперь попала в другой мир, где все, что я вижу, выглядит как полная смена декораций». Принцессе Уэльской она хвасталась: «Мадам, сейчас я завершила путешествие, не предпринимавшееся ни одним христианином со времен греческих императоров, и я не стану сожалеть о всех перенесенных мною тяготах, если они доставляют мне возможность развлечь Ваше Королевское Высочество повествованием о местах, вовсе у нас неизвестных»[92]. Адрианополь, временная резиденция султана, в 150 милях к западу от Константинополя, казался ей частью Востока. Однако сам маршрут ее путешествия пролегал через неизвестные края, похожие на изменчивые декорации, перенося ее в другой мир, мир Восточной Европы.

В Константинополе леди Мэри смогла наконец примерить турецкий костюм и посетить базары и мечети, особенно восхищаясь красотой турецких дам и объявив, что она «довольно далеко продвинулась в изучении Востока»[93]. Она могла, как оказалось, оценить прелести Востока, еще не доехав до Константинополя, в Белграде, Софии и Адрианополе; Восточная же Европа попадала в ее поле зрения лишь случайно, в виде глинобитных хижин и женщин приземистого сложения. На протяжении XVIII столетия культурные акценты смещались, и именно народы Восточной Европы (а также идея изгнания турок с континента) окажутся в конце концов в центре внимания. В конце века XIX маршрут, по которому путешествовала леди Мэри, станет маршрутом Восточного экспресса, не проходящим через восточные страны, а ведущим на Восток. Там, где леди Мэри наслаждалась восточным гостеприимством турок, Агата Кристи проследует на Восток и обратно, не покидая привычного комфорта своего французского вагона. К тому времени Восточная Европа будет обнаружена, исследована, востребована и даже освобождена, но путешественники по-прежнему предпочтут наблюдать ее из окна.

В XVIII веке путешественники открывали Восточную Европу именно по дороге в Константинополь и Санкт-Петербург. В 1770-х годах Жан-Луи Карра, еще не революционер, а лишь один из многочисленных вояжеров, сформулировал соотношение между Константинополем и Санкт-Петербургом, двумя противоположными и изолированными «оконечностями» неисследованных «окраин» европейского континента: «Посетив эти две оконечности Европы, я обнаружил, что Франция поддерживает хоть какие-то политические и коммерческие отношения лишь с двумя городами на окраинах континента, Константинополем и Петербургом». Столица Востока и столица Севера были основными пунктами назначения, но путешественники неизбежно обозревали попадавшиеся вдоль дороги страны и народы. Не упустила их из виду в 1717 году и леди Мэри, ни на минуту не усомнившаяся в интересе своих корреспондентов к «местам, вовсе у нас неизвестным». Пожалуй, наиболее полно представления европейцев XVIII века отразились в сочинении под названием «Поездка в Константинополь», написанном Шарлем-Мари, маркизом де Салаберри, который совершил свое путешествие зимой 1790/91 года и напечатал отчет о нем в Париже в 1799 году. Салаберри был младшим современником Сегюра и в 1790 году, в возрасте двадцати четырех лет, отправился из революционного Парижа на восток, в изгнание. Его отец остался во Франции и погиб на гильотине во время якобинского террора, а сам Шарль-Мари позднее вернулся на родину и сражался под знаменем контрреволюции в Вандее. Публикация «Поездки в Константинополь» в 1799 году многозначительно совпала с направленным против Оттоманской империи египетским походом Наполеона, еще раз демонстрируя связь между путешествиями и завоеванием. Салаберри, впрочем, не был бонапартистом и оставался частным лицом вплоть до самой реставрации Бурбонов, когда он стал членом палаты депутатов, «ультра среди ультра», требуя смертной казни даже за хранение революционного триколора[94]. В 1784 году Сегюр пересек Восточную Европу в качестве посланца Старого Режима, самоуверенного в своем снисходительном отношении к отсталым странам и народам. Салаберри в 1790 году был эмигрантом; он оставил Старый Режим в руинах и с горечью цеплялся за ощущение превосходства собственной цивилизации.