Николай Костин - Десять покушений на Ленина. Отравленные пули Страница 19

В отличие от многих, Семенов неплохо владел английским и немецким языками. Бывал по партийным делам за границей. Верил в непогрешимость эсеровских догм. С большим уважением относился к ЦК ПСР, а с Гоцем дружил особенно крепко, старался даже кое в чем ему подражать. Не терпел пустопорожних разговоров. Предпочитал противника разить не словами, а револьверными пулями…

Раздался звонок. Первым пришел террорист Федоров-Козлов. На вид ничем не примечательный, однако хорошо известный в эсеровских рабочих кругах. Отличился в дни Февральской революции. Проявил завидное мужество и решительность. Опознал на улице закоренелого черносотенца Лаврова и тут же его убил. Козлова хотели судить: рабочие Невско-Заставского района взяли его на поруки.

— Первая ласточка, — улыбнулась Коноплева. — Входите, Филипп Федорович, не стесняйтесь.

— Благодарствуем, — Федоров-Козлов осторожно сел на краешек стула и сразу как бы слился со стеной. Он удивительно умел выбирать места. На партийных совещаниях и митингах всегда стоял в стороне. Не выделялся, не обращал на себя внимания. Коноплева подумала, что если бы ей пришлось описать внешность и деловые качества Федорова-Козлова, она просто не смогла бы этого сделать. Он какой-то безликий. И совершенно не похож на террориста. Филипп Федорович не любил распространяться о совершенных "подвигах", зато охотно говорил о… цветах. Знал о них все досконально. Восторженно описывал их красоту, подробно объяснял как выращивать рассаду, когда нужно ее пересаживать из горшков в почву. Голос боевика, тусклый и сиповатый, когда он говорил о цветах, становился мягким и бархатным.

— Взять мяконькой землицы. Потомить ее в печке. Спрыснуть колодезной водой. Дать водице впитаться. В грунте ямочку выдавить, опустить в нее разбухшее семечко, присыпать землицей и накрыть влажной тряпочкой. Утром тряпочку осторожно снять: росток нежный, как дитя, долго ли до беды…

Заматеревшие на экспроприациях и покушениях боевики от "лекций" Федорова-Козлова балдели и называли его не иначе, как "блажной". Диву давались, как он в их компанию затесался. Но Коноплева знала, что Семенов включил "садовника" в Центральный боевой отряд (ЦБО) не спроста. Семенов сто раз обдумает, прежде чем что-либо решит. Взял Федорова-Козлова, значит были на то у Григория Ивановича свои основания и притом веские.

Федоров-Козлов был фаталистом. Хотя, пожалуй, не знал смысла этого слова. Во всем и всегда он покорялся судьбе. Бояться смерти глупо. Она человека хоть под землей разыщет, коли пришел его час. А коли так, никакие опасения не страшны. Суждено человеку погибнуть, к примеру, сегодня в полночь, значит, приберет его смерть в указанное время, минуту в минуту — ловчить с костлявой бессмысленно. Доморощенная философия сделала Федорова-Козлова абсолютно невосприимчивым к вещам, которые его сообщникам казались губительными и страшными. "Садовник" был готов идти куда угодно и на что угодно. Ему безразлично, на каком расстоянии взрывать бомбу — вблизи или подальше от себя. Если не суждено умереть — в руках разорвется и жив останешься, а написано на роду — не спасешься, хоть зашвырни за версту.

Накинув узорную шаль, Коноплева подошла к окну: лето, а она зябнет. Нервы!?

Снова позвонили, пришли сразу трое — Зеленков, Иванова и Усов. Едва поздоровались, явился Семенов, а с ним щуплый, но очень подвижный, по виду мастеровой, боевик Сергеев. В прихожей Семенов, незаметно для спутника, коснулся руки Коноплевой. Она зарделась: Григорий скуп на ласки. Но и это мимолетное, едва ощутимое прикосновение значило для Лидии Васильевны очень много…

— Все в сборе, Григорий Иванович.

— Очень хорошо. Начнем…

К белому террору Семенов пришел не сразу. Мысль о терроре против большевистских руководителей зрела постепенно, подспудно, и, наконец, оформилась в нечто конкретное. Большевики захватили власть насильственно. Правят против воли народа. Губят революцию, режут ее крылья, значит они — злейшие ее враги. Следовательно, большевиков надо уничтожить, в борьбе с ними хороши любые средства, в том числе и индивидуальный террор. Проводить террористические акты нужно под флагом Учредительного собрания, используя недовольство Советами значительной части общества, особенно интеллигенции и бывшего царского офицерства.

Мысли о терроре теснились в голове, мутили душу Семенова, и он решил поделиться ими с видным членом ЦК ПСР Дмитрием Дмитриевичем Донским. К этому его побудила Елена Иванова. Узнав о сомнениях Семенова относительно индивидуального террора, она посоветовала побеседовать с Донским, который, по ее выражению, "просто бредит индивидуальным террором".

Иванова оказалась права. Донской решительно поддерживал индивидуальный террор. Семенов воспрянул духом. Раньше ему казалось, что время террористов-одиночек, стреляющих в лидеров противника, безвозвратно миновало.

Не ограничившись разговорами с Донским, Семенов нагрянул в издательство "Революционной мысли" к Гоцу. Правда, Абрам Рафаилович держался почему-то покровительственно и чрезвычайно официально, но когда речь зашла об индивидуальном терроре, Семенов снова увидел Гоца таким, каким он был всегда: решительным, жестким, неуступчивым. Потеплевшим голосом, доверительно сказал:

— Большинство членов ЦК — за террор.

— А Чернов?

— И Виктор Михайлович тоже.

Семенов помолчал и, считая вопрос решенным, спросил в упор:

— С кого начать?

— С Володарского. Он — душитель свободы слова и печати. К тому же — превосходный оратор. После его выступления немало наших переметнулись к большевикам.

Итак — Володарского! Все без исключения противники Советской власти считали его последовательным проводником в жизнь ленинского Декрета о печати, принятого Совнаркомом на третий день Октябрьской революции 27 октября 1917 года.

"В тяжкий решительный час переворота и дней, непосредственно за ним следующих, — говорилось в Декрете, — Временный революционный комитет вынужден был предпринять целый ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков…"

Немедленно со всех сторон поднялись крики о том, что новая власть посягнула на свободу слова и печати. На самом же деле, Советское правительство обращало внимание трудящихся на то, что кадетская, меньшевистская и эсеровская пресса отравляет умы и вносит смуту в сознание народных масс. И потому невозможно целиком оставить это оружие в руках врага в то время, когда оно не менее опасное. чем бомба и пулеметы. Экстренные меры пресекут потоки грязи и клеветы, в которых охотно потопила бы великую победу народа желтая и зеленая пресса… Считаясь, однако, с тем, что стеснение печати, даже в критические моменты, допустимо только в пределах абсолютно необходимых, Совет Народных Комиссаров постановил, что закрытию подлежит лишь органы прессы, призывающие к открытому сопротивлению Рабочему и Крестьянскому правительству, сеющие смуты путем явно клеветнического извращения фактов. Закрывались и те органы прессы, которые подстрекали к деяниям явно преступного, т. е.уголовно наказуемого характера. Обращалось внимание, что запрещение органов прессы, временное или постоянное, проводится только по постановлению Совнаркома. Ставилось в известность, что постановление имеет временный характер и будет отменено особым указом с наступлением нормальных условии общественной жизни.

Удивительно, сколь либерален был Декрет о печати в отношении враждебной прессы. Запрещению подлежали только печатные органы сугубо контрреволюционного направления. Отнюдь не за критику, не за высказывание взглядов, противоречащих политике партии и правительства, не за "инакомыслие", а за призыв к вооруженной борьбе против Советской власти.

В 1917–1918 годах было закрыто 337 буржуазных и мелкобуржуазных газет. Цифра сама по себе весьма незначительная, так как только в одной Москве, где политическая жизнь не была столь бурной, как в Петрограде, выходило около 600 подобных газет. Интервенция и гражданская война, мятежи и заговоры заставили Советскую власть ускорить принятие мер для окончательной ликвидации реакционной прессы в Москве. К концу 1918 года в столице молодого Советского государства было закрыто 150 буржуазных и мелкобуржуазных изданий, выходивших тиражом около 2 млн. экземпляров. Эти меры мешали контрреволюционерам использовать органы печати, находившиеся под их влиянием, в антисоветских целях.

Для проведения Декрета в жизнь создавались специальные комиссариаты по делам печати. В Петрограде комиссаром по делам печати, пропаганды и агитации стал член Петроградского совета В.Володарский. Под этим псевдонимом был известен в большевистской партии Моисей Маркович Гольдштейн. В апреле 1917 года он вернулся в Россию из Соединенных Штатов Америки. В мае месяце оказался уже в Петрограде, примкнул к "межрайонцам", колебавшимся между меньшевиками и большевиками, затем вступил в ленинскую партию. И вскоре стал ее талантливейшим пропагандистом и агитатором.