Даниил Мордовцев - Державный плотник Страница 19

Судьба предназначала этой бедной девочке быть не только царицей, супругой царя, но и самодержавной императрицей и дать России новых царей... Это ли не непостижимо!

- Будь же благонадежна, милое дитя, я все для тебя сделаю, что в моих силах, - сказал, наконец, Меншиков.

Потом он обратился к Балку.

- Отселе я поеду дальше, - сказал он, - повидаюсь с Шереметевым и скажу ему, чтобы он распорядился отыскать семью этой девицы.

- И пастора, добрый господин, - робко проговорила Марта.

- Какого пастора, милая? - спросил Меншиков.

- Глюка, господин.

- Это того самого, у коего она проживала и который научил ее по-русски, - объяснил Балк. - Марта привязана к нему как к отцу родному. Он человек зело достойный, много ученый, сведущ в языках восточных, изучил языки и русский, и латышский, и славянский, с коего и переводит Священное писание на простой российский язык.

- О, да это клад для нас, - обрадовался Меншиков. - Государь будет рад иметь при своей особе такого нарочито полезного человека.

Марта, видимо, повеселела.

- О, господин! - могла она только сказать.

- Так вот что, - снова заговорил Меншиков к Балку, - мне недосуг здесь мешкать, мне спешка великая. Я поеду теперь дале, а ты оставь, до времени, сию девицу при себе, и уж не наряжай ее порты стирать.

- И то не пошлю, - сказал Балк, - у меня работных людей и баб и без нее довольно. Марта же и швея изрядная.

- Добро. Так я на возвратном пути заеду сюда, - сказал Меншиков, - и возьму девицу с собой на Москву. Поедешь со мной, Марта?

- Воля ваша, господин, - отвечала девушка.

- Я не то говорю, милая, - перебил ее Меншиков. - А своею ли волею поедешь на Москву, на глаза к великому государю?

Последние слова, казалось, испугали девушку.

- Я простая девушка... я не достойна быть на глазах великого государя, - смущенно проговорила она.

- Твоя скромность похвальна, милая; а мне ближе знать, чего достойна ты, - успокаивал ее Меншиков.

Марта снова поцеловала его руку.

Меншиков отпустил ее. Судьба девушки была решена.

- Да! Запамятовал было, - спохватился Меншиков, вынимая из кармана своего камзола бумагу. - Ведомо мне, что в прибывшей сюда первой роте Преображенского полка состоит некий ратный, именем Терентий Лобарь.

- Есть таковой, - отвечал Балк, - я его лично знаю.

- Так прикажи выстроиться неподалеку этой роте, и мы выйдем к ней.

Балк распорядился, и они с Меншиковым вышли. Рота стояла под ружьем.

Поздоровавшись с нею, Меншиков громко сказал:

- Великий государь изволил приказать мне: первой роте Преображенского полка за молодецкую стойку под Нарвой объявить царское спасибо!

- Ура великому государю! - загремели преображенцы.

- А который из вас Терентий Лобарь? - спросил Меншиков. - Выступи вперед!

Товарищи выдвинули вперед богатыря.

- Ты, Лобарь, под Нарвой, на глазах шведского короля, сбил вместе с конем его ординарца, великана Гинтерсфельда? - спросил Меншиков.

- Я малость толкнул его, - смущенно отвечал богатырь.

- За сие великий государь тебя милостиво похваляет и жалует чином капрала, - провозгласил Меншиков.

Богатырь только хлопал глазами.

- Говори, дурак: "Рад стараться пролить кровь свою за великого государя", - шептали ему товарищи, - говори же, остолоп.

- Рад стараться пролить за великого государя... - пробормотал атлет-младенец и остановился.

- Что пролить? - улыбнулся Меншиков.

- Все! - был ответ, покрытый общим хохотом.

4

Не один Север и дельта Невы поглощали внимание "Державного Плотника". Упорная борьба велась со всем обветшалым, косным строем внутренней жизни государства. Многое давно отжившее приходилось хоронить, и хоронить при глухом ропоте подданных старого закала, но еще больше - создавать, создавать неустанно, не покладая рук.

От Севера, от невской дельты, приходилось переносить взоры на далекий юг, на поэтическую, заманчивую Малороссию, на беспокойный Крым и на все могучее наследие Магомета, волосатые бунчуки которого и зеленое знамя пугали еще всю Европу.

А сколько работы с этим повальным взяточничеством, с насилиями, с открытыми грабежами населения своими подданными!

Вот в кабинет к царю входит старый граф Головин Федор Алексеевич, первый андреевский кавалер в обновленной России, он же ближний боярин, посольской канцелярии начальный президент и наместник сибирский.

- Что, граф Федор Алексеевич, от Мазепы докука? - спрашивает царь входящего с бумагами старика.

- От Мазепы, государь.

- Что, опять запорожцы шалят, ограбили кого, задирают татар и поляков?

- Нету, государь, гетман жалуется на твоих государевых ратных людей.

- Все это старая закваска, перегной старины, которая аки квашня бродит! - с досадой говорит Петр. - Садись, Федор Алексеевич. Выкладывай все, что у тебя накопилось.

- Да вот, государь, гетман Иван Степанович доносит Малороссийских дел приказу, что твой государев полуполковник Левашов, идучи с твоими государевыми ратными людьми близ Кишенки, через посланца своего приказывал оным кишенцам, дабы его встретили с хлебом-солью и с дары аки победителя, и за то обещал никакого дурна жителям не чинить.

- Каков гусь! - заметил государь.

- Кишенцы и повиновались незаконному приказу, - продолжал Головин, вышли к Левашову с хлебом-солью, вывезли навстречь твоим государевым ратным людям целый обоз с хлебом, со всякою живностью, куры, гуси, да со всякими напитками, да еще в особую почесть поднесли твоему государеву полуполковнику пятнадцать талеров деньгами.

- А! Каков слуга России! - вспылил государь. - Я его, злодея!.. Ну? А он?

- А он, государь, не токмо обещания не исполнил, а, напротив, ввел ратных людей в Кишенку, где оные всевозможные дурна чинили, жителей объедали, подворки и овины их наглостно обожгли, огороды разорили. Мало того, государь, давши кишенцам руку, что впредь никакого дурна им чинить не будет, однако, дойдя до Переволочны, послал к кишенцам забрать у них плуги и волов, кои кишенцы и должны были выкупать за чистые денежки. И когда один кишенец сказал полуполковнику, что великий государь так чинить не велит, то Левашов мало не проколол его копьем и кричал: "Полно вам, б...ы дети, хохлы свои вверх подымать! Уж вы у нас в мешке".

- Да это почище татарских баскаков, - гневно заметил государь. - Все это я выбью из них... Погодите!

Царь встал и начал ходить по кабинету, бросая иногда взгляд на стенную карту Швеции и на дельту Невы.

- О чем еще Мазепа доносит? - спросил он, несколько успокоясь и опять садясь к столу.

- Гетман доносит еще, государь, что Скотин шел с твоими государевыми ратными людьми чрез порубежные днепровские города и его ратные люди неведомо за что наглостно черкас и по городам, и в поле наглостно били, на них с ножами бросались, иных, словно татары, в неволю брали, "в вязеню держали", как пишет гетман, а когда начальные казацкие люди пришли к Скотину с поклоном, то он велел бить барабаны, дабы слов не было слышно, а опосля того велел гнать их бердышами.

Царь глянул на сидевшего в стороне Ягужинского, по-видимому, внимательно вслушивавшегося в доклад.

- Павел! Ты слушаешь? - спросил Петр.

- Слушаю, государь, - отвечал молодой денщик царя.

- Во все вникаешь?

- Вникаю, государь.

- Добро, - и, обратясь к Головину, царь сказал: - Изготовь, Федор Алексеевич, указ к гетману и о строжайшем дознании по сим его донесениям. С сим указом я отправлю к Мазепе, кого бы понадежнее?

- Если изволит государь, то я бы указал на стольника Протасьева, отвечал Головин после небольшого размышления.

- Быть по-твоему, - согласился царь, - Протасьева так Протасьева. Но в помощь ему я дам мои глаза и мои уши, пошлю их к Мазепе.

Докладчик смотрел недоумевающе, ожидая объяснения непонятных слов государя.

- Я пошлю Павла, - указал царь на Ягужинского. - Это мои глаза и мои уши. Что Павел видит, то увижу и я, что услышит Павел, то и я услышу: правда мимо меня не пролетит.

У Ягужинского и боязнью, и радостью дрогнуло сердце: он, восемнадцатилетний юноша, уже любил... Он опять увидит Малороссию, которая казалась ему земным раем... Эти вербы, любовно склоняющиеся над прозрачными, тихими ставками (прудами), эти стройные тополя, беленькие хатки, утопающие в зелени вишневых садочков... Он услышит эти песни, мелодии которых, и плачущие и подмывающие, доселе звучат в его душе... Он увидит ее, ту, образ которой запечатлелся навеки в его сердце и не отходит от него, как видение... Он увидит Мотрю, Мотреньку, эту прелестную девочку, дочь генерального судьи и стольника Кочубея. После того, как Павлуша видел ее в Диканьке, в саду, и разговаривал с нею, и разговор этот был прерван приходом Мазепы, личико Мотреньки, ее черненькая головка, украшенная цветами, и вся она, как только что распустившийся цветочек, заполнила его душу... Теперь она еще выросла... Теперь ей, вероятно, уже пятнадцатый год.

- Слышишь, Павел? - прервал его мечты голос царя.