Евгений Тарле - Северная война и шведское нашествие на Россию Страница 2

Конечно, Фридрих II был крупным политическим деятелем XVIII в., но если принять во внимание, что его внутренняя деятельность не была ознаменована ни единой сколько-нибудь крупной реформой, что война, которую он вел, едва не окончилась полной его (и прусского государства) гибелью, и спасен он был исключительно, как сам признавал это, смертью русской императрицы Елизаветы, то применять к нему тот же эпитет, как к Петру, в самом деле можно лишь в припадке острого прусского шовинизма, против которого Маркс и Энгельс вели всегда ожесточенную борьбу.

Долгая борьба против Швеции началась при очень невыгодных условиях русской технической отсталости, которую нужно было спешно превозмогать. В области военной организации кипучая реформаторская деятельность Петра привела к созданию в невероятно короткий срок новой армии, в которой было очень удачно совмещено все хорошее, что Петр нашел в области военной организации на Западе, с некоторыми правильно оцененными положительными чертами старорусского ратного дола. И уже вскоре после первой Нарвы русские артиллеристы стреляли из орудий, сделанных русскими мастерами на своих оружейных заводах из своего железа и меди, и русские корабельные мастера строили на своих верфях суда, которые ничуть не уступали ни английским, ни голландским, ни французским.

Необычайное усиление централизации власти шло при Петре параллельно с упорными, энергичнейшими мероприятиями правительства по созданию и укреплению промышленной деятельности. Широкие привилегии, субсидии, всяческие поощрения и награды сыпались на удачливых предпринимателей, правительство и само выступало, где это было нужно и возможно, в роли хозяина и распорядителя промышленных предприятий. Устройство каналов, прокладка новых и расширение старых сухопутных путей сообщения позволили использовать далекие естественные богатства — железную руду Урала, строевой лес Средней, Восточной и Северной России, особенно лес мачтовый, предмет всегдашней зависти англичан, которые были усердными его покупателями. Торговые операции как в области торга внутреннего, так и в области заграничного экспорта приобрели невиданные прежде на Руси размеры. И тогда уже, заметим к слову, сказалась черта, которая так восхищала иностранных наблюдателей впоследствии, во второй половине XVIII в.: правила, введенные в России, гораздо меньше стесняли ремесленную и торгово-промышленную деятельность, чем это было в ту пору цехового законодательства, например, во Франции, в Пруссии, в габсбургских владениях, в государствах Апеннинского и Пиренейского полуостровов и в той же Швеции.

Заводы, «манифактуры», заботы о водных и сухопутных сообщениях, начало торгового флота — все это, были явления очень значительные, знаменовавшие бесспорно прогресс в русской экономике, но ни в это время, ни очень долго после него никаких существенных изменений в феодально-крепостническом способе производства и в общественных условиях не было. Мало того, не только не наблюдалось никаких смягчающих обстоятельств в практике крепостнических отношений, но именно относительно петровского времени должно повторить то, что сказал в свое время В. И. Ленин, борясь со слащаво-лицемерными попытками либеральной историографии «подкрасить» всю историю русского крепостного права: "Не хрупким и не случайно созданным было крепостное право и крепостническое поместное сословие в России, а гораздо более «крепким», твердым, могучим, всесильным, "чем где бы то ни было в цивилизованном мире"".[2] И в другом месте он подчеркивает, что только после 19 февраля 1861 г. "на смену крепостной России шла Россия капиталистическая".[3]

Всякая модернизация экономики России времени Петра была бы грубой антиисторической ошибкой.

Хозяйство России в первой четверти XVIII в. и позже оставалось хозяйством феодально-крепостническим. Поскольку крепостные крестьяне стали еще более зависимыми от землевладельца, пребывая такими же, как и до Петра, беспомощными перед произволом низших и высших носителей государственной власти, постольку и создаваемая при Петре крупная добывающая и обрабатывающая промышленность неминуемо начала базироваться на подневольном труде закрепощенных крестьян, «поверстанных» в заводские и мануфактурные рабочие.

Не следует этого забывать и впадать в преувеличения. В новую, буржуазную общественную формацию Россия при Петре еще перейти не успела. Но создаваемый тип абсолютистской монархии при Петре был уже более новым, более приспособленным к усложненной экономической жизни политическим строем, чем самодержавие XVII в. Абсолютизм первой четверти XVIII в. был прежде всего сильнее, осведомленнее, оперативнее, чем очень отсталый аппарат царской власти времен Алексея Михайловича. А кроме того, абсолютизм при Петре стал несравненно богаче экономическими ресурсами. Быстро шедшее в гору развитие промышленности и торговли давало возможность прежде всего обеспечить техническим оснащением новую армию и только что возникший флот. Дворянство и купечество как два класса, господствующие над низшей податной массой и ее нещадно эксплуатирующие, но при этом всецело подчиняющиеся воле монарха, которая передается и осуществляется посредством сложного и очень разветвленного бюрократического аппарата, — такова была структура петровского государства, по крайней мере в том виде как его замышляло и строило законодательство времени Петра.

И в разгаре гигантской перестройки всего государственного аппарата России пришлось повести тяжелую, упорную, опасную борьбу за возвращение отнятого у нее морского побережья, за выход к морю.

2

Насильственное отторжение от России ее приморских владений началось еще в XVI столетии. Борьба Ивана Грозного за доступ русского народа к морю не увенчалась успехом и окончилась потерей очень ценной территории.

Фриксель и другие шведские историки неправы, когда говорят, что Ингрия (Ингерманландия) была в свое время первой территорией, захваченной шведами у русских. Ингрия (старая Новгородская "Водская пятина") была захвачена шведами лишь по Столбовскому договору 1617 г. А еще в 1595 г. по русско-шведскому мирному договору, заключенному 10 мая 1595 г. в г. Тявзине, русские принуждены были, несмотря на свои протесты, "уступить княжество Эстляндию" "со всеми замками, которые суть: Нарва, Ревель, Вейсенштейн" и т. д. Только в 1703–1704 гг. вслед за Ингрией наступила очередь Эстляндии (Эстонии), и она в процессе продолжающейся войны была возвращена России.

Заметим, кстати, по поводу этой идущей от Ивана Грозного традиции борьбы за море, что в своих работах Маркс и Энгельс неоднократно высказывались, как известно, в самых решительных выражениях, что Россия не могла нормально развиваться, не получив свободный выход к морю. О колоссальном значении повелительного требования, выдвинутого всей русской политической и экономической историей, овладеть выходом к Балтийскому морю, Маркс говорит и в четвертой тетради своих замечательных "Хронологических выписок".[4]

Нужно, однако, заметить, что предшественники Карла XII на шведском престоле — и Карл IX и Густав Адольф, приходившие в столкновение с Россией в самый критический момент ее существования, в разгаре разрухи Смутного времени и в первые годы после воцарения Михаила, никогда не осмеливались ставить перед собой ту задачу, которую поставил перед Швецией Карл XII, хотя нет никакого сравнения между тяжким экономическим и политическим положением русского государства в первые годы XVII в. и начинавшимся могуществом быстро шедшей вперед петровской России.

Те короли, при которых создавалось и крепло шведское великодержавие, непохожи были в своем отношении к России на того, которому суждено было навеки похоронить это великодержавие под Полтавой. Когда, например, Карл IX решил в первые годы XVII в. воспользоваться затруднительным положением русского правительства, то расчеты его не шли дальше стремления утвердить шведские позиции на Прибалтике, овладеть г. Корелой (Кексгольмом) и установить влияние шведов в Новгородской земле. И вместе с тем его знаменитое письмо к Василию Шуйскому и дальнейшие его обращения к царю сулили военный союз и помощь Швеции для борьбы против грозной опасности со стороны Сигизмунда III, ничуть не отказавшегося от программы обширнейшей агрессии против восточного соседа.

По мере усиления разрухи в Русском государстве аппетиты Карла IX, конечно, росли, он уже думал о прямом завоевании Новгородской земли, но никогда не выдвигал и мысли о завоевании или даже хотя бы установлении вассалитета Московского царства. И когда после овладения Новгородом шведское правительство, воспользовавшись «вакантным» состоянием московского престола после падения Шуйского, задумало домогаться избрания на царство принца шведского Карла Филиппа, то шведский король Густав Адольф, преемник Карла IX, всячески стремился удостоверить русских своих контрагентов, что брат его Карл Филипп в случае избрания будет совершенно самостоятельным от Швеции русским царем, и русский народ нисколько не утратит своего суверенитета. Уже завоеванный шведами Новгород они рассчитывали оставить за собой, но о покорении или вассалитете остальной России не было и речи.