Николай Устрялов - Политическая доктрина славянофильства Страница 2

-----------------

Профессор Н.В.Устрялов

Политическая доктрина славянофильства*).

(Идея самодержавия в славянофильской постановке)

-

"С точки зрения западно-европейского исторического опыта, возведенного в философскую теорию, с точки зрения западно-европейской науки государственного права, русское историческое государственное начало -- не более, как nоnsens, аномалия. Для него нет юридической нормы в западно-европейской науке". Так писал о русском самодержавии Иван Сергеевич Аксаков в 1884 году1).

Но мало того. "Русское историческое государственное начало", по мнению славянофилов, интересно и достойно изучения не только в силу своей самобытности, оригинальной своеобразности. Помимо этого, русское самодержавие ценно в смысле еще гораздо более высоком. "Кроме того, -- читаем мы у Конст. Аксакова, -- что такое устройство согласно с духом России, следовательно, уже по одному этому для нее необходимо, -- утвердительно можно сказать, что такое устройство само по себе есть единое истинное устройство на земле. Великий вопрос государственно-народный лучше решен быть не может, как решил его Русский народ"2).

Таким образом, перед социальною философией славянофильства возникали как бы две параллельных задачи: во-первых, нужно было дать теоретическое обоснование "единого истинного устройства на земле", иначе говоря, выработать теорию общественного идеала, независимо от его национально-исторического воплощения; и, во-вторых, нужно было определить сущность "русского исторического государственного начала", найти для русского государственного строя те соответствующие ему научные категории, до которых оказалась не в силах дойти "западная наука". В результате должно было получиться, что русское историческое государственное начало есть не что иное, как реальное и конкретное выражение общественного идеала, осуществление правды на земле.

Славянофильство и впрямь стремилось разрешить обе стоявшие перед ним задачи. В сочинениях его идеологов мы находим определенные ответы и на вопрос о смысле права и государства, и на вопрос о подлинной сущности русского самодержавия. Правда, исчерпывающе развить свою точку зрения на этот последний вопрос славянофилам было в достаточной степени трудно. Ведь эпоха расцвета их деятельности совпала с тяжелыми для русской общественной мысли временами николаевского царствования3). Между тем, та концепция самодержавия, которую защищал кружок Хомякова, имела весьма мало общего с видами тогдашнего правительства. Лишь лозунг звучал одинаково. Но тем опаснее являлась пропаганда славянофилов в глазах официальных представителей русской государственности. "Выражаясь напыщенно и двусмысленно, они нередко заставляли сомневаться, не кроется ли под их патриотическими возгласами целей, противных нашему правительству", -- так писал об "обществе славянофилов" Дубельт в своем специальном докладе министру народного просвещения Норову 18 января 1854 года4). Даже оппозиция людей "с того берега" подчас менее тревожила петербургскую власть, чем откровенное слово обличения, раздававшееся "с того же берега", во имя истинного понимания тех же начал, охранять и защищать которые эта власть считала своей монополией. "Вы защищаете ложную, устаревшую политическую форму", -- говорили власти западники и либералы. "Вы призваны защищать истинную, наилучшую политическую форму, но вы это делаете плохо и неумело", -- говорили власти славянофилы. Как известно, более неприятны Богу не те, кто Его отрицает, а те, кто Его компрометирует.

"Мы исповедуем, -- писал Иван Аксаков, -- по свободному искреннему убеждению такие начала, которые, по видимому, тождественны с началами, признаваемыми официальною властью, покровительствуемыми государством, защищаемыми всею его тяжеловесною мощью, и потому исповедуемыми целою массою людей лицемерно, из корысти, из лести, из страха. Но, во-первых, признавая эти начала истинными в их отвлеченности, мы отвергаем в большей части случаев всякую солидарность с их проявлением в русской современной действительности, с их русскою практикою; во- вторых, самое наше понимание этих начал и выводы, из них делаемые, нередко совершенно отличны от официального их толкования и от тех выводов, которые извлекают из них официальные ведомства"5).

Естественно, что славянофилы не могли быть угодными власти. И вполне понятна та систематическая травля, которая против них велась. Каждое их слово подвергалось цензуре, за каждым поступком каждого из них был установлен строжайший надзор, их издания преследовались и запрещались. "Власть убеждена, что в Москве образуется политическая партия, решительно враждебная правительству, что клич, здесь хорошо известный, -- да здравствует Москва и да погибнет Петербург, значит: да здравствует анархия и да погибнет всякая власть". Так предупреждал своих московских друзей Юрий Самарин в письме из Петербурга от 1844 года, -- письме, посланном, конечно, не по почте, а с какою-либо верной "оказией", ибо почтою посылать было невозможно: "не худо вас предупредить, -- пишет тот же Самарин в другом своем письме, -- что все письма мои и ко мне распечатываются; из некоторых вынуты были листы"6).

"Нас, так-называемых, славянофилов, страшились в Петербурге, т.-е. в администрации, пуще огня", -- жалуется А. И. Кошелев в своих изданных за границею "Записках". -- Там считали нас не красными, а пунцовыми, не преобразователями, а разрушителями, не людьми, а какими-то хищными зверями"7).

Но, несмотря на все внешние препятствия, славянофильская мысль все же сумела выработать определенную, принципиально цельную идеологию не только в основной для нее области религиозной и философско-исторической, но и в сфере общественной философии. Неясное в публичных выступлениях разъясняется в частных письмах, недосказанное А. Хомяковым и К. Аксаковым впоследствии раскрыто Кошелевым (в его заграничных сочинениях), И. Аксаковым и Д. Х. Особенно интересна книжка этого последнего "Самодержавие", появившаяся в 1903 году на правах рукописи в 500 экземпляров и по высочайшему повелению тогда же запрещенная к перепечатке (она перепечатана после 1905 года). Она является последним памятником классического славянофильства, в высшей степени ценным в силу своей полноты и свободы своих суждений.

Конечно, при изучении всех этих материалов нетрудно было бы уловить некоторые различия между взглядами отдельных славянофилов на проблемы русского государственного строя. У каждого есть свои оттенки мысли, свои индивидуальные особенности. Сказывается подчас и разница эпох, неоднородность окружающих условий. В самом деле, ведь, публицистическая деятельность И. Аксакова протекала в другой обстановке, чем деятельность И. Киреевского и А. Хомякова, а мысль Д. Х. развивалась уже совсем в иное время. По вопросам второстепенного значения встречаются подчас и определенные разноречия, разногласия, которых не должен обойти молчанием исследователь -- специалист. Но, несмотря на все это, в главном, в основном, царит несомненное "школьное" единство. Самый принцип самодержавия понимается всеми представителями чистого славянофильства одинаково. Тут между ними нет и не может быть противоречий.

Славянофильская трактовка самодержавия связывалась ее авторами с определенной, целостной концепцией права и государства.

Право, как явление самостоятельное, как самодовлеющий принцип, решительно отвергалось славянофилами. Выражаясь современным научным языком (в терминах "западно-европейской науки"), они не признавали за правом специфического а рriori и отстаивали этическое а рriori права. В настоящее время они явились бы крайними принципиальными противниками той точки зрения в сфере философии права, которая считает возможным выделить юридическое долженствование в особый класс норм, замкнутый в своих собственных пределах, отличный от всех прочих классов. Традиции их школы существенно иные, и нельзя сказать, чтобы эти традиции были недостаточно глубокими. В них живы некоторые своеобразно преломленные тенденции христианской мысли, живут в них и некоторые линии классического немецкого идеализма.

"Наука о праве получает некоторое разумное значение только в смысле науки о самопризнаваемых пределах силы человеческой, т.-е. о нравственных обязанностях, -- читаем мы у Хомякова. -- Для того, чтобы сила сделалась правом, надобно, чтобы она получила свои границы от закона, не от закона внешнего, который опять есть не что иное, как сила (напр., завоевание), но от закона внутреннего, признанного самим человеком"8).

Нельзя обосновать обязательность правовых велений биологически или утилитарно. "Идея о праве, -- продолжает Хомяков, -- не может разумно соединяться с идеею общества, основанного единственно на личной пользе, огражденной договором. Личная польза, как бы себя ни ограждала, имеет только значение силы, употребляемой с расчетом на барыш. Она никогда не может взойти до понятия о праве, и употребление слова "право" в таком обществе есть не что иное, как злоупотребление и перенесение на торговую компанию понятия, принадлежащего только нравственному обществу"9).