Дмитрий Шеваров - Двенадцать поэтов 1812 года Страница 2

Не оставили сколько-нибудь подробных воспоминаний и наши славные военачальники, не говоря уже о простых офицерах и солдатах. Оставшиеся же воспоминания легко помещаются в одном-двух томах. Какой контраст в сравнении с французской мемуаристикой. Одни лишь военнослужащие, состоявшие в 1812 году в 4-м армейском корпусе вице-короля Италии, оставили свод из десятков томов воспоминаний! Их написали и генералы, и офицеры, и даже рисовальщик топографического бюро.

Вот как объяснял причины нашего «молчания» о 1812 годе Петр Андреевич Вяземский: «Русские не только не злопамятны, но и не хвастливы. Довольствуясь тем, что исполнили свою обязанность, что сделали свое дело, они не имеют нужды, просто не любят, чтобы им часто и беспрерывно напоминали об их подвигах. Патриотически-водевильные куплеты, памятные книжки, „Что день, то победа“ (это „Une victoire par jour“ — французское сочинение) не могли бы иметь у нас продолжительный успех. Мы предоставляем это французам, которые после поражений своих хотели пером вознаградить себя за неудачи, понесенные оружием. И ныне, после тридцатилетнего мира не притупилось еще их воинственное и победоносное перо. Задним числом переделывают они события. Не довольствуясь многими одержанными победами, они за письменным столом, сдав себе все козыри, переигрывают сражения, однажды уже проигранные на поле битвы…»

Будто продолжая размышления Вяземского о причинах скудости наших мемуарных источников о 1812 годе, современный историк Лидия Ивченко говорит: «Каждый, кто изучает эпоху Наполеоновских войн, сталкивается с тем, что русские участники событий менее плодовиты в мемуарном наследии, чем французы. Более того, их воспоминания почти не содержат тех выразительных и ярких деталей, которые присущи рассказам ветеранов Великой армии… Эту „бумажную войну“ российские ветераны, безусловно, проиграли… Но, во-первых, русские офицеры были победителями, и им не надо было оправдывать своих поражений возвышенными причинами. Во-вторых, их разоружил сам император Александр I, призвав к смирению: „Не нам, не нам, а имени Твоему!“ Кстати, во время вступления союзников в Париж французы сразу отметили существенную разницу в психологии офицеров двух армий — русской и наполеоновской: „Мы слышали, как молодые русские офицеры… рассказывали в самый день их торжественного вступления в Париж о подвигах своих… как о делах, в которых они были предводимы промыслом Божиим; себе они предоставляли только ту славу, что они были избраны орудием его милосердия. Они описывали победы свои без восторга…“»[8]

Они так и остались «в сердечной простоте смиренные сыны / все боле с каждым днем нам чуждой старины»[9]. Батюшков, прошедший войну до Парижа, называл себя «простым ратником». Жуковский в старости искренне сокрушался (в письме П. А. Плетневу от 6 марта 1850 года): «Событиями, интересными для потомства, моя жизнь бедна…»[10]

Но независимо от того, написали они мемуары или нет, Двенадцатый год навсегда остался солнечным сплетением их жизней. Поэтому назову русских поэтов с теми званиями, какие они имели в русской армии во время войны 1812–1814 годов, или в той должности, какую они тогда занимали. Пусть это короткое перечисление будет как общий снимок на память:

Поручик Московского ополчения Василий Жуковский

Майор Московского ополчения Андрей Кайсаров

Поручик лейб-гвардии Семеновского полка Александр Чичерин

Хранитель манускриптов Императорской публичной библиотеки Николай Гнедич

Корнет Московского ополчения князь Петр Вяземский

Первый ратник Московского ополчения, редактор журнала «Русский вестник» Сергей Глинка

Редактор журнала «Аглая» князь Петр Шаликов

Штабс-капитан Рыльского пехотного полка Константин Батюшков

Полковник лейб-гвардии Егерского полка Иван Петин

Губернский прокурор Николай Остолопов

Полковник, дежурный генерал Сергей Марин

Министр юстиции, генерал-прокурор Иван Дмитриев

Читая некоторые исследования об отечественной культуре начала XIX века, можно подумать, что литераторы того времени придумали себе «культ дружбы», поверили в эту литературную условность[11]. Будто предполагая такой скептический ход мыслей потомков, Константин Батюшков писал Гнедичу: «Я не знаю ни прозаической, ни поэтической дружбы; я знаю просто любить, вот все, что я знаю…»[12]

В том-то и красота той далекой эпохи, что дружба лишь в последнюю очередь была явлением литературы. Стихи и письма донесли до нас только слабое эхо горячих и бурных человеческих отношений.

Вот эти отношения и проверил на разрыв, на прочность Двенадцатый год. К чести русских поэтов, оказалось, что дружба не была лишь внушенным литературой сентиментальным чувством. Это было одухотворенное, сердечное тепло, согревшее всех, кто был ему причастен. А причастны к нему были столь многие, что пора говорить о дружбе не только в контексте жизни той или иной личности, но как о чем-то большем. Андрей Кайсаров, который был нашим первым профессором-славистом, после своих научных странствий по Балканским странам считал, что только «чувство небесного дружества» и делает народ той или иной страны способным противостоять любым испытаниям.

Участник Бородинского сражения, будущий декабрист Матвей Иванович Муравьев-Апостол вспоминал: «Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошедшему, я нахожу в нем значительно больше теплоты. Разница в обоих моментах выражается одним словом: любили. Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь, ради любви к отечеству, было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель этому…»[13]

В своем «Певце…» Жуковский пишет:

…Блажен, кому Создатель дал             Усладу жизни, друга;С ним счастье вдвое; в скорбный час             Он сердцу утешенье;Он наша совесть; он для нас             Второе провиденье.О! будь же, други, святость уз             Закон наш под шатрами;Написан кровью наш союз:             И жить и пасть друзьями…

А что для нас стоит за этими стихами? Неужели мы утратили не только этот высокий слог, но и сами чувства, те движения души, которые когда-то составляли главное счастье человеческой жизни?

К счастью, и эпоха Двенадцатого года, и рожденная тогда литература еще много говорят нам. Мне выпало счастье дружить с людьми, которые живут в нравственных категориях начала XIX века, часто даже и не сознавая этого. Они просто не умеют жить иначе. Вслед за Баратынским они могли бы повторить: «Мы те же сердцем в век иной…»

Развернем же с любовью и осторожностью сверток времени, как горячее послание, переданное нам из рук в руки.

За помощь, поддержку и советы в работе над книгой сердечно благодарю:

Эмму Михайловну Жилякову, доктора филологических наук, профессора Томского государственного университета;

Наталию Ивановну Михайлову, доктора филологических наук, заместителя директора по научной работе Государственного музея А. С. Пушкина;

Наталию Николаевну Фарутину, заведующую отделом редкой книги Вологодской областной универсальной научной библиотеки;

Ольгу Михайловну Кадочигову, заведующую отделом редкой книги Научной библиотеки Уральского федерального университета;

Елену Арленовну Пономареву, кандидата филологических наук, хранителя книжного фонда Государственного музея А. С. Пушкина;

Алексея Геннадьевича Мосина, доктора исторических наук, заведующего кафедрой истории Миссионерского института при Ново-Тихвинском монастыре, профессора кафедры истории России Уральского федерального университета;

Виктора Васильевича Афанасьева (монаха Лазаря) — исследователя русской литературы начала XIX века.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПОРУЧИК ЖУКОВСКИЙ

(Василий Андреевич Жуковский. 1783–1852)

Глава первая

Время летит; и семена мудрости и добродетели, насаженные во дни юности в умах и сердцах наших, возрастут в древо великое.

15-летний Василий Жуковский. Из речи на Акте в Университетском Благородном пансионе 14 ноября 1798 г.[14]

«Дорогому… от преданного». — Набросок к портрету ангела. — Роль волшебника. — Подарок для Ивана Козлова. — Крутая лестница Зимнего дворца. — Наставник будущего Царя-освободителя. — Человек-словарь. — Кто ответит на вопрос Карла Зейдлица?