Коллектив авторов - Королевский двор в Англии XV–XVII веков Страница 2

В подобной перспективе уже не монарх являлся творцом своего окружения и «двора», а наоборот – «партия двора» создавала и развивала политическую и идеологическую программу, к которой в итоге примыкал король.

Пагубность влияния этой среды как на монарха, так и на общество не сводилась для современников лишь к распространению порочных нравов. Еще в яковитский период сатира (далеко не всегда рождавшаяся в ультра-пуританских кругах) подвергала двор критике не только за то, что в глазах современников он оказывается центром потребления средств и ресурсов, получаемых за счет «страны», тем самым лишая необходимых средств и возможностей тех, кто непричастен «придворной» среде. Наиболее весомым упреком, озвученным, скажем, в произведениях Майкла Драйтона или Томаса Миддлтона было то, что двор виделся им особой, самостоятельной группой, разрушавшей «подлинно английскую» патерналистскую модель отношений внутри общества. (Можно было при этом делать акцент на отношениях между монархом и общиной его подданных, между монархом и парламентом, между монархом – главой Церкви Англии и верующими или же, на другом уровне, на отношения между главой семейства и остальными его членами. В любом из этих случаев придворная среда, зиждившаяся на нестабильных и изменчивых связях личного патроната, требовавших для их поддержания постоянного личного присутствия, вложения немалых средств и приложения усилий, заслуживала порицание со стороны тех, кому не посчастливилось к ней принадлежать)[4]. Парадоксальным образом, на конструируемой оппозиционной пропагандой политической сцене именно «партия двора» оказывалась активной действующей стороной, провоцировавшей конфликт, в то время как «страна» с ее постулируемой стабильностью и здоровым консерватизмом должна была олицетворять приверженность древним основам английской конституции.

Вопрос о том, насколько обозначения «партия двора» и «партия страны» соответствовали политическим реалиям, а также в какой степени возможно говорить о действительном противостоянии этих двух группировок, все еще является темой для историографической дискуссии. Воспринятая у современников-полемистов идея противоборства двух лагерей до середины XX в. занимала прочные позиции в работах исследователей Гражданской войны[5] и была подвергнута критике ревизионистской школой[6]. В развернувшемся в Англии конфликте К. Рассел и его последователи усматривали не столько противостояние двух «партий»-антагонистов, сколько гораздо более сложный клубок персональных и групповых конфликтов. При анализе ситуации первостепенное значение для ревизионистов приобретал структурный и инструментальный анализ событий и источников, в то время как субъективные оценки и концепции, пусть и восходящие к современникам событий, отходили на второй план и подвергались переосмыслению. Действительно, продемонстрированная ревизионистами неустойчивость группировок (как парламентских, так и придворных), эволюция политических приоритетов участников конфликта в зависимости от конкретных ситуаций побуждала исследователей отказаться от использования двухчастной модели и восприятия «двора» и «страны» как противостоящих констант. Тем не менее, оба понятия широко использовались современниками и, несомненно, являли собой вербализацию представлений о складывании внутри элиты политических альянсов, скрепленных чем-то большим, нежели династические, конфессиональные, национальные или корпоративные узы.

Обрисованную выше картину обогащают наблюдения над феноменом королевского двора, принадлежащие перу Д. Юма. Разумеется, на страницах его «Англии под властью дома Стюартов» собственно «придворная» тематика ни в коей мере не является самостоятельным предметом описания, анализа или последовательной рефлексии. Но, тем не менее, шотландский философ делает несколько важных наблюдений, к которым историки вновь обратятся лишь во второй половине XIX в. и позднее, уже в XX столетии.

Как и большинство своих предшественников, прежде всего, подобно лорду Кларендону, Юм сохраняет представление о дворе как «политической среде», а также и традиционное противопоставление «двора» и «страны», «провинции». Однако Юм открывает, что эта среда не однородна внутренне: двор подвержен исторической динамике. Речь идет не только о «лучших» или «худших» нравах его обитателей.

Разнообразные факторы, такие как личность монарха и его пристрастия, внутри– и внешнеполитические условия, конфессиональная ситуация, личное и административное влияние тех или иных придворных – все это, в глазах Юма, делало двор Елизаветы Тюдор непохожим на двор Якова I, а двор Карла I – на двор его сына Карла II. Юм, разумеется, не сосредоточивается на динамике изменений придворных институтов или должностей – этого придется ожидать еще почти полтора столетия, но демонстрирует изменчивость и подвижность придворной среды (ее большую или меньшую политизированность, большую или меньшую зависимость происходящего при дворе от монарха и т. д.).

Следующее наблюдение, которое Юм делает как бы мимоходом, касается роли двора в развитии общества, и прежде всего – нобилитета. Реконструируя и сравнивая политику Елизаветы Тюдор и Якова Стюарта в отношении знати, Юм, предвосхищая в некотором отношении мысль Норберта Элиаса, отмечает, что двор может использоваться государями как эффективный политический и социальный инструмент, средство управления и даже манипулирования знатью. «Приманить знать ко двору монарха, вовлечь дворян в дорогие удовольствия или занятия, губительные для их состояния, усилить их зависимость от министров через присутствие в столице, ослабить их влияние в провинции через жизнь вдали от собственных поместий – таковы обычные прием деспотических правительств»[7]. Юм отмечает также, что для самих монархов взаимозависимость между ситуацией при дворе и состоянием дел в стране была очевидной, а то, как пользоваться возможностями этой взаимосвязи, зависело от политической воли каждого государя.

Наконец, Юм косвенным образом отмечает соединение в жизни двора двух «измерений» – сферы политической и публичной, с одной стороны, и «приватной» сферы жизни монарха – с другой. Он полностью отходит от средневекового представления о сакральном теле короля, любые действия которого публичны с необходимостью. В то же время эта «приватная» сфера не приравнивается к происходящему в королевском хаусхолде, домовом хозяйстве; Юм видит возможность сосуществования в рамках одного и того же двора монарха-правителя и монарха – частного лица, наделенного собственными уникальными личностными характеристиками.

Масштабный нарратив Юма и созданные им трактовки событий долгое время оставались непревзойденным явлением британской исторической мысли. Кажется, что именно в силу насыщенности и оригинальности юмовского труда многие сюжеты и наблюдения (в частности, относительно двора), рассеянные по его тексту, если и были замечены, то не были развиты или переосмыслены.

Следующий этап в эволюции придворных исследований приходится уже на середину XIX столетия, когда историческая наука Британии переживает подлинный взлет, связанный с направлением, которое впоследствии получит название «вигской историографии». Употребление этого термина в отношении направления в исторической науке середины XIX-рубежа XX столетий стало общепринятым после выхода в свет книги сэра Герберта Баттерфилда «Вигская интерпретация истории» (1931). Говоря о «вигской историографии»[8] Баттерфилд, разумеется, не имел в виду некие «заказные» сочинения, написанные по инициативе политической партии вигов, находившейся на политической арене Британии с конца XVII до середины XIX в. Речь, скорее, шла о том, как принципы и убеждения, общие для нескольких поколений вигов и симпатизировавших им англичан, нашли свое выражение в исторических трудах и во взглядах их авторов на исторический процесс в целом. В немалой степени вигская историография была связана с рождением и развитием политического либерализма, позитивистской философией, классическим англиканским богословием и протестантской этикой. Характерно для вигского направления было видение истории как направленного прогрессивного процесса, стремление выделять в нем «прогрессивные явления», восприятие переломных моментов истории как революций, внимание к теме политических и гражданских прав и свобод, а также – что было немаловажно для концептуализации истории Англии – отождествление протестантизма с либеральными ценностями, несущими благо всему обществу[9].

Наконец, всему вигскому направлению был свойственен очевидный презентизм: подлинные критерии «прогресса», мера свобод и прав обнаруживались в современном авторам обществе, равно как и нормативные модели политической и социальной организации. События, явления и структуры прошлого, таким образом, поучали оценку, лишь подвергнувшись сравнению с современными образцами. С другой стороны, характерное для XIX столетия восприятие феноменов (прежде всего, связанных с политической сферой, например, политические партии, роль Парламента, ограниченная монархия и т. д.) транспонировалось на гораздо более ранние периоды Средневековья и раннего Нового времени: повествование о прошлом велось в категориях настоящего, притом в категориях политических.