Лев Безыменский - OCOБAЯ ПАПКА «БАРБАРОССА» Страница 2

Вот почему, приступая к рассказу о генезисе гитлеровского плана «Барбаросса», мы должны установить его обстоятельства — как принято говорить в классической драматургии — в триединстве «времени, места и действия». Начнем же со времени.

Казалось бы, проще всего взглянуть на документ, носящий название «Директива № 21. Операция Барбаросса». На нем стоит дата: 18 декабря 1940 года[1].

Или можно заглянуть в документ, который является своеобразной «энциклопедией агрессии», — в служебный дневник начальника генерального штаба сухопутных войск нацистской Германии генерал-полковника Франца Гальдера. Мы еще будем иметь возможность вернуться к обстоятельствам появления этого важного документа, но сейчас нам важно констатировать наличие там записи, касающейся похода на Восток и датированной 30 июня 1940 года: «Взоры обращены на Восток»[2].

Увы, ни первая, ни вторая дата не даст нам правильного ответа. Ибо с датой, которую мы ищем, в последние годы происходит любопытная история: она постепенно движется, отходит назад. Оказывается, «сдерживающие бои» возможны не только на полях сражений, но и на страницах исторических трактатов.

Пожалуй, первую линию обороны на этом необычном участке фронта заняли Геринг, Кейтель и Йодль. Во время допросов на предварительном следствии в июне 1945 года, на которых довелось присутствовать автору этой книги, они пытались уверить, что план нападения на Советский Союз возник ни в коем случае не раньше, чем в начале 1941 года. Когда же дело дошло до Нюрнбергского процесса и стали известны документы из секретных сейфов немецкого генштаба, «обороняющиеся» отошли на осенние, а затем на летние рубежи 1940 года. В частности, после оглашения записей Гальдера линия обороны превратилась в своеобразный укрепленный район. Стало нормой утверждать, что план «Барбаросса» родился в дни успехов вермахта на полях Франции. На первых порах это было трудно оспорить, поскольку в большинстве документов, содержавшихся в папках с красной полосой, указывались даты лета — осени 1940 года. Из этого «укрепленного района» выйти позволил себе лишь генерал Варлимонт, бывший заместитель начальника штаба оперативного руководства в штабе верховного главнокомандования вооруженных сил (ОКВ). В мемуарах, опубликованных в 1963 году, он мельком обронил замечание, что задание планировать новую операцию вермахта было дано «не позднее, чем весной 1940 года»[3]. Но эта обмолвка Варлимонта не привлекла особого внимания.

В большинстве исследований, посвященных плану «Барбаросса», западногерманские историки начинают с анализа ситуации, сложившейся после поражения Франции. Так поступают А. Филиппи и Ф. Хейм в книге «Поход против Советской России». Так поступает один из ведущих военных историков ФРГ д-р Ганс Адольф Якобсен в фундаментальном введении к «Военным дневникам ОКВ». Так поступают и многие другие. При этом генералы не оставляют историков без поддержки. Так, на страницах западногерманского журнала «Шпигель» отставной генерал бундесвера Адольф Хойзингер — некогда начальник оперативного управления в штабе Гальдера — изобразил ситуацию предельно просто:

«После блицкрига в Польше и Франции немецкое политическое и военное руководство находилось в состоянии неуверенности. Оно не знало, что делать, колебалось и зондировало, поставив Германию в качестве великой континентальной державы перед проблемой ведения войны против великой морской державы Англии. Оно не справилось с этой проблемой, как не справились и другие державы в другие времена... В 1939 году [у Гитлера. — Л. Б.] не было цельного плана для ведения широкой войны... Гитлер метался между самоуверенными похвальбами и внутренними сомнениями, между реальностью и иллюзиями. С лета 1940 года да весны 1941 года он колебался, медлил, не чувствуя уверенности и не имея твердой линии».

И, упомянув о планах Гитлера в Средиземноморье, о неудачах в переговорах с Испанией, Францией, Турцией, о провалах на Ближнем Востоке, о колебании Японии, даже об угрозе вступления Соединенных Штатов в войну (угрозе, которой, кстати, тогда, в начале 1940 года, и в помине не было), генерал Хойзингер заключил:

«Таким образом, окончательное решение о войне на Востоке представляло собой выход из того состояния прощупывания и поисков»[4].

И впрямь не Адольф Гитлер, а Гамлет, принц Датский! Хойзингер нарисовал нам эдакого мятущегося и во всем сомневающегося Гитлера, который, упершись взором в прибрежные скалы Дувра, готов был схватиться за любую, даже случайную возможность — и вот ею оказалась война против Советского Союза...

Я не хочу отнимать у Адольфа Хойзингера право анализировать психологию своего тезки. В конце концов у него есть для этого определенные основания. Прежде чем возглавить бундесвер, а затем в течение четырех лет быть одним из высокопоставленных чинов НАТО, Хойзингер провел много лет в свите Гитлера, видел его почти каждый день и докладывал ему так же почтительно, как впоследствии американскому генералу Норстэду. Но в своем психологическом этюде Хойзингер занимается политикой: он явно стремится создать впечатление, что война на Востоке была некой импровизацией Гитлера, да к тому же импровизацией вынужденной. По существу концепция, изложенная генералом Хойзингером, не представляет собой ничего оригинального. Точнее, можно сказать, что генерал лишь сформулировал идею, которая вызревала в определенных военных и политических кругах Запада медленно, но верно.

Много лет назад прусский министр Константин фон Альвенслебен сказал как-то, что «прусский генерал умирает, но не оставляет мемуаров». После 1945 гада изречение Альвенслебена надо было переиначить: пожалуй, не было генерала вермахта, который умер бы, не оставив мемуаров. Когда же мемуары были написаны, генералы принялись за более серьезный труд: они стали писать аналитические работы, монографии, обзоры. Менялись формы, и в некотором смысле менялось и содержание. Если в первые послевоенные годы для генеральских мемуаров было типично примитивное стремление их авторов обелить себя, свалив вину за все поражения на Гитлера, то теперь линия несколько изменилась. Вместо простого сваливания вины за провал на фюрера ищут более «объективных» критериев. Например, выдвигается утверждение, будто вся мировая война и, в частности, война против Советского Союза явились продуктом импровизации. Очень рельефно эту точку зрения выразил западногерманский историк Герберг Михаэлис, который в книге «Вторая мировая война» заявил, что «эта война является одной из самых грандиозных импровизаций в истории»[5]. С Михаэлисом солидарны генералы-историки Вальтер Богач, Вальтер Варлимонт и другие, которые считают, что у Гитлера не было плана развязывания второй мировой войны, что все делалось случайно и непродуманно...

Откуда родилась эта версия? Говорят, что всякое действие рождает противодействие. В свое время Нюрнбергский международный военный трибунал точно и документировано определил агрессию гитлеровской Германии как «заговор против человечества». Было неопровержимо установлено, что «большой заговор», составленный Гитлером против мира, явился преступлением с заранее обдуманным намерением. А, как известно, такие преступления подлежат особо строгому наказанию. Опровергнуть Нюрнбергский приговор очень трудно: в Нюрнберге всему миру была представлена стройная система доказательств, неопровержимо подтвердившая, что захватнические акции Гитлера вытекали одна из другой, что между ними существовала преемственность. Было доказано, что все акты агрессии и само развязывание второй мировой войны сознательно и последовательно планировались Гитлером, германскими монополиями и военным руководством буквально с первого дня прихода нацизма к власти. Все — от ремилитаризации Рейнской зоны в 1936 году и до нападения на Советский Союз в 1941 году — было связано в единую цепь. С этим приговором и ведут борьбу реакционные историки и политики, которые, стремясь ослабить содержащуюся в нем аргументацию, пытаются доказать отсутствие единой линии, отсутствие единого плана. Мол, не было единого плана войны, были лишь импровизации, сменявшие одна другую...

Но, во-первых, импровизация импровизации рознь. А во-вторых, это понятие вообще трудно приложимо к поведению политических деятелей. Нет людей, которые были бы абсолютно свободны в своих решениях, даже если они располагают полнотой власти. Фашистский диктатор — порождение своего общества, определенных политических и социальных сил, и когда ему кажется, что он действует по собственной воле, он выполняет лишь волю чужую. Только так можно понять его роль, хотя это не всегда бывает достаточно очевидно: ведь процесс «опосредствованно» политических решений всегда очень сложен и далеко не однозначен.

В политике и в решениях Гитлера было много неожиданного. В них было много такого, чего не ожидали даже те, чьим ставленником он был. Но если синтезировать все порой запутанные и противоречивые поступки Гитлера, то получается определенная линия, которая в физике называется равнодействующей: получается четко просматривающаяся политическая равнодействующая, которая и определила планы гитлеровского рейха.