Израиль Мазус - Ожидание исповеди Страница 2

Так случилось, что именно нам с Борисом раньше всех остальных спорщиков довелось узнать окончательную правду о человеке, который в романе Фадеева был назван Стаховичем. Когда нас везли из горьковской тюрьмы на восток, в одном купе с нами находился один краснодонский полицай. Едва узнав об этом, мы засыпали его вопросами: "Любку Шевцову знал? А Тюленина? Кошевого?" Он отвечал нехотя, со скверной усмешкой, но, когда мы спросили о Стаховиче, вдруг серьезно сказал, что да, был такой человек с очень похожей фамилией, но только не он провалил подпольщиков. Да и какие там подпольщики?! Пришел в полицию один пацан с родителями и обо всем рассказал. За это семья получила от немцев корову.

Теперь снова возвращаюсь к листовке. Этот разговор о ней очень значителен. Самый первый шаг в направлении тюрьмы и лагеря. Борис сказал: "Нет, это не шутка". Я засмеялся: "Тогда показывай!" Борис в ответ: "Не могу. Порвал. Опасно. А вдруг провокация?" Я вдруг начинаю понимать, что нет, это и вправду совсем не похоже на шутку: "О чем она?" Борис ответил: "Листовка как листовка. Нет демократии. Нет свободы. Нет социализма. Сталин - самозванец". Снова долго сидели молча, пока я не сказал: "Нет, Борис, это непохоже на провокацию. Просто очень смелые люди".

Прошло несколько дней, и, когда мы снова встретились, Борис спросил, хорошо ли я помню наш разговор о листовке. Я кивнул головой. Борис был, как мне показалось, немного взволнован. Когда он заговорил, то стал отделять небольшими паузами друг от друга каждое вновь произносимое слово, что было для него необычно: "Ты... тогда... сказал.., что... листовку... написали... очень... смелые... люди. А ты сам хотел бы таким стать?" Я ответил: "Да". Борис сказал: "Тогда слушай. Про листовку я все наврал. Прости и забудь. Но есть дела посерьезнее. Организация". Затем я узнал, что в Кунцеве организация создает новую пятерку. Борис уже вступил. Есть место и для меня...

Моя первая встреча с руководителем пятерки состоялась поздним ненастным вечером на одной из кунцевских улиц. Все было очень романтично. Освещая себе дорогу фонариками, мы с Борисом подошли к большому дереву. Из-за дерева вышел человек, и тоже с фонариком. Поначалу лица его было не видать, но вот он погасил свой фонарик, и я вскрикнул от неожиданности. Передо мной стоял... Саша Тарасов. И это очень много значило для меня. Уж если такие люди, как он, вступили на путь борьбы с властью, значит, действительно народному терпению пришел конец... Об этом я думал потом, дома, а в те первые мгновения я испытывал необыкновенное чувство восторга перед теми опасностями, которые ожидали меня впереди.

После того как я дал клятву, что скорее умру, чем выдам своих товарищей, Тарасов спросил, какую кличку я выбираю для подпольной работы. Саша. Сам Тарасов становился для меня Петром Егоровым. Борис - Иваном. Девушка, с которой меня вскоре познакомили, - Ирой. Ее настоящее имя было Аня. Анна Заводова. С Тарасовым они вместе росли, и бывало, забывшись, она в нашем присутствии могла вдруг назвать его Шуриком. В том далеком 1948 году она произносила это имя с особой нежностью...

Мы встречались каждую неделю в клубе, дома у Тарасова, в пустующей квартире моей тетки на Мартыновке, от которой у меня были ключи. Встречаясь, мы обсуждали текущий момент и делали неторопливые экскурсы в ближнюю и дальнюю историю. Говорил в основном Тарасов. Он произносил очень знакомые слова, но каждое из них волновало чрезвычайно. Чего, например, стоило одно только слово "народ"! Народ правду знает. Тарасов говорил, что ежели мы умрем, то народ еще многие века будет вспоминать о нас с благодарностью. Еще говорил о том, что в Москве и других городах много наших. Организация называлась "Демократический союз". Потом на Лубянке я узнаю ее другое название - "Всесоюзная Демократическая партия". Со слов Тарасова мы знали, что один из крупнейших теоретиков нашего движения живет в городе Воронеже. Алексей Шубин. "Запомните это имя".

Много говорили о Сталине. Постепенно составили некий его образ. Крайний макиавеллист, злопамятен и мстителен, никогда не действует в одиночку; в борьбе, которую всегда начинает первым, способен на любую жестокость; к поверженным беспощаден, как дикарь; вначале любовь к себе насаждал насильно, а затем и сам поверил, что народ его полюбил; ко всем, кого народ по-настоящему любит, относится с коварной ревностью и ничего не может с этим чувством поделать. Мы спросили: значит ли это, что Сталин может захотеть убить Жукова? Тарасов долго думал. Потом сказал, что смерть Сталина как бы спрятана в крови Жукова. Поэтому ему никак нельзя убивать Жукова.

- Но ведь Зло очень часто берет верх над Добром? И тогда самые великие победы начинают вдруг оборачиваться поражениями. Пример тому - последняя война.

Тарасов ответил, что да, действительно, чаще всего так и бывает. А почему? Это одна из самых больших загадок истории. Вспомните Великую Французскую революцию. Мы теперь говорим - народ, а тогда говорили - нация. Лафайет сказал: "Чтобы нация стала свободной, ей нужно только захотеть этого". Но потом оказалось, что каждый понимает свободу по-своему, И тогда головы аристократов и революционеров полетели в одну корзину.

- Но если таков закон, не значит ли это, что и мы тоже обречены?

Вопрос был трудный. Тарасов побледнел. Однако сумел ответить очень достойно:

- Потому мы здесь и собрались, чтобы среди разного прочего поломать и эту закономерность тоже.

Я больше не принадлежал самому себе. Теперь я принадлежал всему человечеству. И благодарил судьбу, что в это великое время живу не где-нибудь, а именно в Москве. Было совершенно

очевидно, что будущее нашей планеты теперь решается именно здесь.

Методы борьбы еще только обдумывались. Самым нетерпеливым был Борис. Он хотел быть участником каких-нибудь живых дел. Хоть бы и листовки расклеивать. Тарасов сказал, что путь распространения листовок самый неэффективный. Постоянно будем жить в ожидании провала. Надо терпеливо ждать своего часа. Ждать, пока не созреет революционная ситуация.

- Когда верхи не могут, а низы не хотят?

- Вот именно.

- Но ведь так можно прождать всю жизнь!?

- Зато, если научимся быть терпеливыми, мы не станем после победы убивать друг друга. Вот о чем надо всегда думать. Кроме того, нужны союзники. Приглядывайтесь к преподавателям, особенно к тем, которые преподают политические науки. Среди них есть потрясающие жрецы. Странно? Ничуть. Вас еще многое будет удивлять...

Помыслами своими с каждым днем мы все дальше и дальше удалялись от родных очагов. Иногда об этом невозможно было не думать, и тогда я цепенел от ужаса.

Недели сменяли друг друга, и у нас с Борисом все чаще стало появляться чувство неудовлетворенности. Наши встречи с Тарасовым становились слишком похожими на школьные уроки. Освоение печатного дела на основе использования желатина, за которое мы, было, взялись, продвигалось медленно. Хотелось расширить круг лиц, с которыми мы общались. Создать хотя бы еще одну пятерку. В связи с этим спросили Тарасова, а почему нас четверо. Где пятый? Тарасов с усмешкой ответил, что есть пятый, есть, скоро познакомитесь.

Остался позади октябрь, и в один из первых ноябрьских дней мы с Борисом сошлись на том, что настала пора привлекать в организацию наших друзей Карнаухова[2] и Элькина[3]. Выдающиеся ученики. Медалисты. Могли бы внести большой вклад в общее дело...

В спорах, которые часто возникали в нашей узкой компании, всегда особо ценилось умение обстоятельно доказать свою правоту. В школе Виталий Карнаухов был секретарем комсомольской организации. Многие находили, что у него есть внешнее сходство с Олегом Кошевым. Однако мы никогда не стеснялись говорить против власти в присутствии Карнаухова. Хотя сам он эти разговоры никогда не поддерживал. Отмалчивался. Элькин был человек вдумчивый и любознательный, но из-за своего большого роста иногда ощущал себя в нашей компании как бы чуть-чуть взрослее. Это смущало, впрочем, не очень сильно.

7 ноября 1948 года нам с Борисом наконец-то представилась возможность приобщить наших друзей к святому делу служения своему народу. Ключи от пустующей комнаты на Мартыновке все еще находились у меня. Комната располагалась на втором этаже бревенчатого дома, окнами была обращена на восток и представляла собой мансарду с верандой. Двери еще двух комнат выходили в узкий коридор. Их владельцы постоянно жили в Москве и появлялись только летом. Одной из двух семей, которые жили на первом этаже, дом когда-то принадлежал полностью. Дом тот давно снесли. На его месте теперь пустырь. И только несколько сосен с усохшими верхушками могли бы свидетельствовать о событиях тех далеких дней.

Мы затопили печь и, не зажигая света, при открытой дверке - так таинственней и душевней, - не спеша, заговорили о несправедливой опале Жукова. С тем, что опала несправедлива, были согласны все. Карнаухов сказал, что пусть бы Жуков даже и совершил что-то предосудительное, пусть, но на глазах всего народа его никак нельзя было наказывать. Ведь он - народный герой. Борис насмешливо спросил: "Значит, незаметно надо было наказывать?" Карнаухов ответил: "Уж если обязательно наказывать, то да, незаметно". Борис засмеялся: "Станет тебе Сталин деликатничать, как же, как же... Да он на глазах всего народа не то что прогнать, но и застрелить может". Такие слова оказались для Карнаухова совершенно неожиданными. Еще ни разу в разговорах против власти мы не заходили столь далеко. Его глаза под стеклами очков округлились: "Опомнись, Борис! Можно ли такое говорить?! Про Сталина так нельзя. Он этого не заслужил".