Г Кубанский - Команда осталась на судне Страница 2

Особенно беспокойны были первые часы после выхода из Кольского залива. Посты наблюдения дважды замечали еле приметные вдалеке дымки. Избегая встречи с неизвестными судами, Бассаргин резко менял курс. Хоть маловероятно было появление надводных кораблей врага невдалеке от Кольского залива, все же осторожность была нелишней.

Первая же встреча с гитлеровским военным судном стала бы для тихоходного и почти безоружного траулера и последней.

Долог, очень долог показался рыбакам полный тревог и постоянного ожидания опасности короткий осенний день. Зато длинная ночь прошла необыкновенно быстро. Словно разным временем измерялись день и ночь: светлые часы - бесконечно длинные, темные - короткие.

С одним никак не могли свыкнуться - не только новички, впервые ступившие на палубу траулера, но и бывалые рыбаки - с затемнением. Все наружное освещение "Ялты", даже топовые огни, было выключено. Иллюминаторы задраены наглухо. Лишь над входами в палубную надстройку и жилые помещения под полубаком еле заметно выделялись прикрытые металлическими козырьками синие лампочки.

Затемнена была и ходовая рубка. Укрепленная под потолком синяя лампочка бросала расплывающийся круг света на машинный телеграф и штурвал, слегка отсвечивала на блестящих и светлых предметах.

Не только работать, даже передвигаться по палубе, загроможденной бочками, короткими толстыми досками для сборки трюмных чердаков, протянутыми от лебедки к траловым дугам стальными тросами-ваерами, было трудно. Уже после первых учений в Кольском заливе три матроса ходили со ссадинами, а штурман Анциферов с синяком под правым глазом.

- Затемнение нарушаешь? - посмеивались над ним товарищи. - С фонарем по палубе ходишь? А еще начальник ПВО!

- Фонарь-то синий, - отшучивался Анциферов. - Под цвет затемнения!

Иван Кузьмич ходил по темной рубке, прислушиваясь к доносившимся с палубы голосам. Тралмейстер Фатьяныч с первой вахтой просматривал, вернее, прощупывал трал: нет ли в нем прорех или слабых мест? Матросы путались в растянутой на палубе сети, мешали друг другу. Учить надо людей. Тренировать и тренировать. Но как тренировать? Старые, проверенные десятилетиями навыки полетели к чертям. А новые? За трое суток ничему не научишь.

Неожиданно в окнах рубки отразился слабый, зыбкий свет. В стороне над морем повисла сброшенная с самолета ракета - "люстра". Постепенно разгораясь, она осветила мачты и спасательные шлюпки, замерших на палубе матросов.

- Курс двести шестьдесят! - негромко скомандовал Иван Кузьмич.

- Есть курс двести шестьдесят! - также негромко ответил рулевой, быстро перекатывая штурвал.

Траулер круто заворачивал в сторону от самолета. Вторая "люстра" вспыхнула уже значительно левее. Отсветы на мачте и шлюпках таяли и скоро погасли совершенно.

В рубку вошел Анциферов. Иван Кузьмич сдал ему вахту. Осторожно, на ощупь, ступая по невидимым ступенькам, спустился он наружным трапом на палубу. Первое, что услышал Иван Кузьмич, - смех и одобрительные возгласы:

- Вот дает!

- Ну и травит Оська!

Впервые с начала рейса Иван Кузьмич испытал облегчение. Люди смеются. Даже вражеские "люстры" не действуют на них. Хорошо!

Не замеченный никем в темноте, он остановился возле работающих матросов.

- ...Мне в жизни всегда везло! - разглагольствовал Оська. - Во всем. Кроме помполитов. Стоит мне прийти на судно, как меня начинают перевоспитывать. Вот и наш комиссар! Завел в салоне разговор. "Портишь, говорит, свою биографию". Какую биографию? Откуда у меня биография? С восьми лет меня иначе, как босяком, не звали. В десять я бросил школу. Хотите знать почему? В апреле очень хорошо клевал бычок...

- К чертям собачьим тебя с твоей Одессой вместе! - рассердился Фатьяныч. - Иглу обронил. Ищи теперь...

- Минуточку! - остановил вспыхнувший было смех Оська. - Кажется, вы что-то сказали за чертей? Если нашу Одессу отдать чертям, все святые откажутся от рая и придется запретить прописку в аду. Одесса! Какой город! Море! А какие песенки были в Одессе? Какие песенки! - Оська кашлянул и запел сиплым, но выразительным голосом: - "Разве ты не знаешь, что ты меня не любишь?.." Теперь эти песенки забыли. Один Оська Баштан их знает. Все старые одесские песенки запрятаны вот в этом сундуке. - Он звучно шлепнул себя ладонью по лбу. - А когда придет мне время помирать, я запишу их на толстой бумаге, переплету в красную кожу с золотыми финтифлюшками и велю положить со мной в гроб. Чего смеетесь? Мой отец, старый биндюжник, рассказывал, как семнадцать лет назад помер лучший бильярдист Одессы Сеня Купчик. Это был человек! Первый кий Черного моря и всех его окрестностей. По завещанию Сени, в гроб к нему положили: справа любимый кий, слева бильярдный шар, под голову колоду карт. А друзья Сени шли за гробом и пели: "Прощай, город Одесса, прощай, мой карантин!.."

- Прямо так и пели? - спросил незнакомый голос. - За гробом?

- Очень просто.

- И никто ничего?

- Какое там "ничего"! - Оська выдержал значительную паузу. - Народу сбежалось! Давка была та... Задавили мороженщика, двух торговок и одну лошадь.

- В общем, - подытожил Фатьяныч, - как жил грешно, так и помер смешно.

- Смешно! - Голос Оськи надломился. - А теперь в Одессу... стреляют.

Смех оборвался. Матросы работали в полной тишине. Лишь изредка слышались в темноте негромкие голоса.

ГРОЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Иван Кузьмич поднялся с палубы в свою каюту. Снял ботинки, китель. Лег на койку. После гнетущего сумрака рубки и темной палубы в каюте было спокойно, уютно. Каждая вещь лежала на привычном месте. Словно не было ни войны, ни опасного рейса.

Но даже и в освещенной каюте покой оказался непрочен. Иван Кузьмич перебирал в памяти минувшие двое суток и остался очень недоволен собой. Забегался. Все еще не присмотрелся не только к команде, но даже и к своей вахте. Народ в нее подобрался пестрый. Старика Быкова и Оську разглядывать нечего. Это рыбаки. А что у Оськи правая нога короче левой... по военному времени изъян не ахти какой. Беспокоил Ивана Кузьмича недавний ремесленник Сеня Малышев, или, как звали его матросы, Малыш. Мальчуган старался на палубе. А вот каков он будет у рыбодела, возле трала?.. И уже прямое недоверие вызывал у старшего помощника недавно освобожденный из заключения Марушко. Была бы воля Ивана Кузьмича - ни за что не взял бы в такой рейс уголовника, хоть и очень дорог сейчас на судне каждый крепкий парень. Ивану Кузьмичу претило в Марушко все: походка с несколько выдвинутым вперед плечом, бахвальство, с каким тот вспоминал лагерь, внешность - в тусклых маленьких глазах его и сильно выступающей вперед нижней челюсти было что-то хищное, щучье.

Иван Кузьмич заворочался на койке. Надо было заснуть. А память настойчиво перебирала товарищей по плаванию.

Непонятный человек и помощник капитана по политической части Корней Савельич. В рубке он почти не появляется. Все время на палубе, в машинном отделении или в каютах матросов.

Иван Кузьмич не очень-то жаловал помполитов. В своем кругу даже называл их "пассажирами". Но Корней Савельич не походил на помполитов, с которыми доводилось плавать Ивану Кузьмичу. И он присматривался к Бышеву внимательно, с некоторой настороженностью.

Корней Савельич был одним из последних представителей старого поколения сельских фельдшеров. Окончив фельдшерское училище, он приехал в Кольский уезд, Архангельской губернии, и за тридцать шесть лет практики в рыбацком становище превратился и в терапевта, и в кожника, и в глазника. Он лечил детей, принимал новорожденных. Но увереннее всего чувствовал себя Корней Савельич как хирург. Тяжелый и опасный труд заполярных рыбаков доставлял ему богатую практику.

В первые же дни войны семья Корнея Савельича эвакуировалась с полуострова Рыбачий на Волгу. Сам он остался в Мурманске, считая, что старому коммунисту не пристало бежать в тыл.

Издавна привыкший к самостоятельности, о какой не смел и мечтать в городских условиях даже опытный врач, Корней Савельич тяготился положением госпитального фельдшера. Дважды он обращался в обком с просьбой послать его в рыбацкое становище.

Подбирая экипажи в траулеры, вспомнили, что Бышев три года был бессменным секретарем территориальной партийной организации. Ему предложили пойти на "Ялту" помощником капитана по политической части. Заодно, рассчитали в обкоме, экипаж будет обеспечен в море медицинской помощью. Мало ли что может случиться в таком рейсе?

Корней Савельич пришел на "Ялту" как хозяин. В первый же день он сделал замечание боцману Матвеичеву, уложившему хлеб и мясо в один рундук.

- А куда же его? - взъерошился боцман.

- Не знаю, - отрезал Корней Савельич. - Мое дело указать, ваше выполнить.

Весь день боцман ждал вызова к капитану, готовился к неприятному объяснению. Но за ужином Бассаргин велел Матвеичеву получить на складе прядину для починки тралов, а о рундуке так ничего и не сказал. Видимо, Корней Савельич не считал нужным докладывать Бассаргину о том, что не входит в круг прямых обязанностей капитана.