Константин Станюкович - Оригинальная пара Страница 2

Однажды я зашел к нему. Жены, по обыкновению, не было дома. Смотрю ходит он по кабинету, и такое грустное, скорбное выражение в его кротких глазах... Он совсем сконфузился при моем появлении, ну совсем растерялся... Я недоумевал, но скоро понял причину: на столе стоял наполовину отпитый полуштоф и рюмка...

- А жены дома нет! - проговорил он. - Она уехала... Женщина молодая, ей надо веселиться... правда?

Я что-то ответил.

- Что ей дома-то сидеть... Не скучать же...

И он снова заходил.

- Я, - начал он робко, - изредка люблю, знаете ли, немного выпить... Думается шире... мысли какие-то светлые такие идут в голову. Вы этого не пробовали?..

- Нет.

- Право?.. А впрочем не пробуйте... Я все глупости говорю...

И он как-то неловко повернулся, свалил со стола рюмку, которая разбилась, и окончательно смешался и оробел...

Я отвернулся и долго смотрел на портрет.

- Как вы его находите? - произнес он. - Не правда ли, прекрасное лицо?.. Вот взгляните...

И он достал из стола еще несколько портретов и подал мне. Это все были фотографии его жены, их было, кажется, штук двадцать, снятых в разное время в разных позах и костюмах.

- Ну что?

- Фотографии очень хорошие...

- Да... - задумчиво как-то проговорил он, - хорошие, а вот я вам покажу другое лицо! - сказал он, и при упоминании об этом лице его собственное лицо как-то вдруг прояснилось, стало светлее, и в глазах засветился какой-то чудный луч глубокой любви.

Он достал большую фотографию и подал мне. Это был портрет молодой женщины, необыкновенно симпатичной. Что-то знакомое промелькнуло мне в этих чудных чертах необыкновенно милого, несколько строгого лица. Я посмотрел на Василия Николаевича и догадался.

- Это ваша сестра?

- Да, - улыбнулся он. - Мы похожи!.. К несчастию, только лицами! добавил он. - Чудная душа! Ах, какая это душа, если б вы знали!

Когда он заговорил о ней, я залюбовался на него. Такое благоговение было в его лице...

- Я ее увижу... непременно. Нельзя же... надо наконец... - вдруг проговорил он, думая, по обыкновению, вслух. - Я разузнаю адрес...

В это время раздался звонок.

Первушин видимо оробел. Он быстро спрятал портреты, убрал со стола водку и испуганно взглянул на меня.

- Который час?.. - проговорил он.

- Двенадцать.

- Как рано!.. - обрадовался он и видимо стеснялся моим присутствием.

Я хотел было уйти, как около раздались легкие шаги, и на пороге появилась моя соседка. Она была гораздо красивее, чем тогда, когда я видел ее в первый раз. Шикарное шелковое платье обхватывало ее стройный стан; из-под роскошной шляпки выбивались белокурые пряди; лицо было оживлено и казалось свежее от горевшего на щеках румянца. Она вся улыбалась и внесла за собой какой-то неуловимый, щекотавший нервы аромат. Заметив меня, она ответила на мой поклон самым грациозным, любезным кивком хорошенькой головки. Во всех ее движениях сказывались грация и такт светской женщины.

- Я просто в восторге от Паска{86}! - проговорила она, обращаясь к мужу. - Что за прелесть актриса! какой ум, какая игра! Однако ты, Вася, рассеянный какой... Ты нас не знакомишь? - указала она на меня и подошла ко мне, проговорив: - Зоя Михайловна Первушина.

Я назвал свое имя.

О первой встрече ни полслова.

- Ну, пойдемте, господа, пить чай... Иди же, Вася... Ты здоров?..

Он кротко так взглянул на нее и отвечал:

- Здоров, Зоя... здоров, что мне делается?

Мы пили чай в столовой. Зоя Михайловна говорила без умолку. Она видимо находилась под впечатлением пьесы и игры. Василий Николаевич с любовью слушал жену, и когда она делала особенно удачные замечания, он значительно покачивал головой и смотрел на меня, будто желая сказать: "видите ли, какая она умная и хорошая".

Однако скоро она умолкла, и веселое расположение духа исчезло. На лицо налетела какая-то тень. Она смолкла и задумалась. Первушин беспокойно взглядывал ей в лицо. Я поспешил уйти.

III

Прошло месяца два. Я редко видал своих новых знакомых. Первушин почти не заходил и не звал меня к себе. За стеной было совсем тихо, и по вечерам я уже не слыхал обыкновенных разговоров хозяйки со Степанидой. Оказалось, что спальня была переведена в другую комнату.

Степанида по обыкновению помалчивала. Раз как-то, когда я спросил о здоровье Василия Николаевича, она ответила, что он нездоров. По грустному лицу доброй старухи я догадывался, что там опять было неладно.

- Что с ним?

- Кашляет все.

- Бедный!

- Ну, и она, моя голубушка, тоже бедная.

- Хороша бедная! - заметил я, - веселится, бегает из дому, а он чуть не на ладан дышит.

- Молчите, коли не знаете! - рассердилась старуха.

- Да нечего и знать... Вы-то что так заступаетесь?

- Я-то? Да ведь я вынянчила Зоюшку. Крепостная еще ихняя была. Как же мне не заступаться... И кто же за нее заступится, за бесталанную!..

На старом лице Степаниды видна была глубокая скорбь, а в словах звучала такая теплая нотка, что я не мог не засмотреться на ее доброе лицо.

- Да ты что на меня уставился? - спросила Степанида, вдруг начиная говорить мне "ты".

- Ничего... Тоже и его жалко.

- А то как же... Такая душа и...

Она не договорила и махнула как-то безнадежно рукой.

Однажды я сидел у себя в комнате, как вошел Первушин. Он совсем осунулся и похудел еще более. Он был не в халате, как обыкновенно, а в потертом черном сюртуке, подал руку и заходил по комнате. Я заметил в нем какую-то странную решимость, вовсе не идущую к его робкому виду. Он ходил и говорил вполголоса:

- Она зовет... Уйду. Надо ж наконец... я не позволю... все, что хочешь, но не касайся сестры. Она святая... Я этого не переношу.

Он остановился, странно оглянулся вокруг и вдруг замолчал. Видимо ему хотелось поговорить, но он чего-то стеснялся.

- Знаете ли что... - начал было он и замахал рукой, как-то печально улыбаясь. - Не то!.. У вас есть вино? - вдруг спросил он.

- Нет.

- Нет - и не надо. Редко две половинки сходятся... Уравнение, в котором х равен... чему х равен?

- Пойдемте-ка, Первушин, прогуляемтесь лучше.

- В самом деле, пойдемте, - обрадовался он. - Но как же шапка?

- Какая шапка?

- Моя! - робко заметил он. - Она у Степаниды, у этой доброй души, которая всю свою жизнь отдала другим, но стережет мою шапку.

- Так я возьму ее.

Я вышел из комнаты и пошел в кухню. Когда я попросил у Степаниды шапку Василия Николаевича, она спросила: "зачем, куда теперь идти... первый час!" Но когда я настаивал и сказал, что мы идем гулять вместе, она пошла к барыне, скоро вернулась оттуда, дала мне шапку и маленькую записочку от Зои Николаевны. В этой записочке женским неразборчивым почерком были написаны следующие строки: "Вино гибельно для здоровья мужа; бога ради не угощайте его и удержите. Он и без того слаб".

Я вернулся и, когда вошел в комнату, Первушин спросил:

- Достали?

- Вот она! - отвечал я.

- Так идемте. Скорей только.

Мы вышли на улицу. Ночь была тихая, лунная, славная. Слегка морозило. Однако мой сосед плотно кутался в свое худенькое пальто и задыхался.

- Вам тяжело? Поедемте, вон и извозчик.

- Тяжело? Всем тяжело! - как-то задумчиво отвечал он, - а извозчику еще тяжелей. Нет, нет, пройдемтесь... Я редко нынче хожу. Видите, какая славная ночь, как красива луна, и как жить хочется. Вы знаете легенду, почему она побледнела перед солнцем? А звезды? Знаете ли, бывают минуты, когда хочется говорить... ужасно как хочется, а я вообще мало говорю... о себе, то есть...

- Да вы не спешите так, Василий Николаевич, вам вредно.

- А я разве спешу? - усмехнулся он, умеряя шаги. - Когда-то я спешил надеть шлем, но вместо него надел на голову таз, который гораздо более подходит к моей фигуре{88}. Но... Наташа зовет... иная жизнь... К черту эти книги... Что в них?..

Он как-то странно замахал руками и закашлялся.

- Пойдемте куда-нибудь в трактир. У вас есть деньги?

- Есть, пойдемте.

Мы вошли в трактир, заняли отдельную комнату и заказали ужин.

Первушин спросил водки и сразу выпил две рюмки. Я было заметил, что это нездорово, но он только добродушно усмехнулся.

- Верно, Степанида сокрушалась и секретничала об этом с вами? Добрая! Она на меня как на ребенка смотрит. Напрасная забота... Я вот еще рюмку дерну, - усмехнулся он, наливая еще рюмку, - и Степанида ничего не сделает.

Вино быстро действовало на Василия Николаевича. Он оживился. Его глаза заискрились лихорадочным блеском и он, улыбаясь кроткой, чудной улыбкой, быстро, точно боясь, что не успеет, начал мягким, тихим, надтреснутым голосом.

IV

- Только не думайте, бога ради, голубчик, что я жалуюсь. Я не жалуюсь; жаловаться глупо да, собственно говоря, по совести не на что. Разве может жаловаться звезда, что она светит менее ярко, чем солнце? Мало ли разной твари на свете погибает? Я просто хочу говорить и... буду говорить. Надоест вам, остановите - я не обижусь. Я вообще не обижаюсь.

Он кротко улыбнулся и продолжал:

- Женщина, говорят, в жизни играет немалую роль. И я начну с женщины. Вы догадываетесь, что я говорю о Зое? Встретились мы случайно. Надо вам сказать, что до этого я ни с одной женщиной не сходился близко и, признаться, побаивался их, то есть не то, чтоб боялся, - это, пожалуй, не то выражение, - а испытывал нечто вроде благоговейного ужаса, вроде того, я думаю, какой испытали островитяне, увидав впервые действие пушек. Я любовался ими издали, незаметно, и не боялся только двух женщин на свете мать и сестру Наташу. Еще надо сказать, что я был застенчив и робок (да и теперь тоже), а к тому же напуган матерью. Добрая! Она страшно меня любила, и, верно, потому для нее каждая недурненькая девушка, заходившая к нам, была заклятым врагом, если только я обращал на нее какое-нибудь внимание. По словам матери, каждая девушка (кроме Наташи, конечно), недурная собой, была сиреной{90}, подходить к которой гибельно и опасно для молодого человека, особенно такого "глупенького", каким она нередко называла своего любимого сына.