Валентин Пикуль - Клиника доктора Захарьина Страница 2

- Дался вам этот Баден-Баден, - кричал он на старого аристократа. - Да поезжайте вы в деревню, подышите чудным благотворным навозом, напейтесь вечером парного молока, поваляйтесь на душистом сене и.., ей-ей, поправитесь! А я - не навоз, не молоко, не сено - я только врач и вылечить вас не берусь...

Он считал, что суровый климат России хорошо служит народу, закаляя его физически, а русская природа, с ее раздольем полей и ароматными лесами, с ее морозами и вьюгами, способствует развитию здорового и активного человека, воина и труженика, только дары климата следует целесообразно использовать. Против употребления слова "курорт" Захарьин всегда восставал - лучше говорить по-русски: "лечебное место". Он очень ценил значение курортов для россиян, но зато жестоко высмеивал возникшие на курортах порядки:

- Какой же это курорт, если я привык спать до десяти, а меня будят в восемь: режим. Я не хочу есть, а меня по звонку гонят за стол: режим. Я хочу есть, а мне не дают: режим... Я желаю гулять, а меня укладывают в постель: режим... Вот и получается, что ехал на курорт, а попал в прусскую казарму, где чувствую себя перед врачом, как солдат перед фельдфебелем... Нет уж! - говорил Захарьин. - Избави нас, боже, от таких курортов.

Большой патриот России, Григорий Антонович смело осваивал все лучшее из европейской медицины, а сам щедро одаривал зарубежных врачей достижениями своей клиники. Слава о нем, как о кудеснике диагноза, была столь велика, что к нему ехали учиться врачи из других стран. Париж тогда был центром научно-медицинской мысли, но врачи Парижа, побывав в Москве, были потрясены "магическим" проникновением Захарьина в тайны человеческого организма. Правительство Французской республики преподнесло в дар захарьинской клинике драгоценную севрскую вазу, укращенную золотом по синьке (ныне она хранится в новом здании Московского университета).

Все это очень хорошо... Но за взлетом оригинальной мысли врача-бойца начиналось моральное падение человека-стяжателя!

***

Мне сейчас нелегко определить - сколько я должен сказать о Захарьине хорошего и сколько плохого. Отчасти меня успокаивает то, что все писавшие о Захарьине плохо не забывали отметить в нем и хорошее, а все писавшие хорошо отмечали в нем и дурное. Никто еще не сказал, что Григорий Антонович был идеальным человеком. Но никто и не признал в нем обратное идеалу человека...

Я уже предупреждал, что человек он сложный и неровный!

Оставим Захарьина таким, каким он был, тем более что улучшать его и поправлять - только портить; фальсификация всегда труд неблагородный... Лучше обратимся к запискам прошлого.

Петр Федорович Филатов, отец советского окулиста В. П. Филатова, напечатал свои мемуары под названием "Юные годы"; он пишет, что, будучи гимназистом в Пензе, брал уроки французского языка у одной старушки, мыкавшейся в "нахлебницах" по чужим домам. "К ней часто приходил ее сын Петр Антонович Захарьин.., человек непутевый, без образования, служивший писарем, он был известен в Пензе как специалист по дрессировке легавых собак". Закончив гимназию, Филатов стал собираться в Московский университет, а г-жа Захарьина сказала ему, что в Москве он встретит и ее сына, профессора и директора клиники. "Вот, думаю себе, как врет старушка! - писал Филатов. - Какой такой знаменитый профессор, когда его мать куску хлеба рада...". Став студентом, он посетил и клинику на Рождественке; по широкой, лестнице сбежал ординатор с криком: "Идет, идет!.." Все сразу подтянулись, как при входе значительного лица, и я вижу, что по лестнице спускается, слегка прихрамывая и опираясь на трость, человек в черном сюртуке со строгим взглядом... Боже мой, да ведь это вылитый портрет моей старушки, только с черною бородою! Ну, правду сказала мне старушка: этот знаменитый профессор - ее сын и родной брат дрессировщика легашей... А у него уже тогда были сотни тысяч в акциях Рязанской железной дороги!"

Давно известно, что врач оказывает на своих пациентов моральное воздействие, но при этом сам невольно подвержен влиянию той среды, которую лечит. Захарьин чрезвычайно сильно влиял на своих больных, но толстосумая Москва не сразу, однако все-таки опутала его властью наживы, она подчинила его себе акциями и банками, рысаками и визитами, обедами и лакеями. Морозовы, Гучковы, Абрикосовы, Хлудовы, Гиршманы, Рябушинские, Поляковы, Носовы, Прохоровы... Мы знаем этих людей уже во фраках, с астрами в петлицах, знаем как меценатов искусства, как издателей декадентских журналов и устроителей вернисажей, но во времена Захарьина еще доживали их допотопные деды, основатели мануфактур и фирм, позже знаменитых, влачившие свою жизнь между лавкой и церковью, - и они, видать, дали молодому доктору хлебнуть с шила патоки! А потому, достигнув славы и завоевав положение в медицине, Захарьин мстил купцам с явным злорадством...

Вот зовут его к Прохоровым (заболел владелец Трехгорной мануфактуры, закутавший плечи матери России в дешевые линючие ситцы).

- А что стряслось с господином Прохоровым?

- Да на пари с Хлудовым двести блинов уничтожил.

- Блины-то.., с чем? - интересуется Захарьин.

- Разные. С икрой. С грибами. С маслом.., разные!

- Так. А на каком этаже у него спальня?

- На третьем, с вашего соизволения.

- Не поеду! Пускай его вместе с кроватью перекинут в первый этаж. Лестницу застлать коврами и поставить в прихожей кресло, а подле него - столик с персиками и хересом от Елисеева...

Москва называла такие выверты "чудачеством". Казалось бы, когда Захарьина звали в Зимний дворец для лечения царей, он должен оставить эти выкрутасы. Не тут-то было! И при дворе он "заявлял разные требования и претензии, которые коробили придворные сферы". То велит остановить во дворце все тикающие часы, то просит водрузить в вестибюле диван, на котором и лежал, покуривая сигару, пока царь его дожидался. Но если Захарьин начинал лечить труженика-интеллигента или просто умного человека, ни о каких чудачествах не было и помину. К больному приходил просто врач - внимательный и тонкий собеседник, знаток музыки и живописи. Так что Захарьин знал, с кем и как надобно ему обращаться!

Защитники Захарьина, оправдывая его раздражительность, говорят, что он сильно страдал невралгией седалищного нерва. Чтобы избавиться от болей, он даже решился на сложную операцию по вытяжению нерва и лег под нож в частную клинику доктора Кни; выписавшись оттуда, он начал свою лекцию перед студентами университета убивающими наповал словами:

- Теперь я на себе испытал, как далеко шагнула хирургия: улучшения болезни нет, но зато нет и ухудшения...

Однако больше всего ему попадало не за острый язык, а за те бешеные гонорары, которые он брал за визиты на дом. Захарьин в разговоре с Мечниковым однажды признался:

- Вот говорят, будто я много беру. Если неугоден, пускай идут в бесплатные лечебницы, а мне ведь всей Москвы все равно не вылечить... В конце концов, Плевако и Спасович за трехминутную речь в суде дерут десятки тысяч рублей, и никто не ставит им это в вину. А меня клянут на всех перекрестках! Хотя жрецы нашей адвокатуры спасают от каторги заведомых подлецов и мошенников, а я спасаю людей от смерти... Не пойму: где же тут логика?

Но в самой "логике" Захарьина уже крылась червоточина! Имя Захарьина уже стало на Руси притчею во языцех, и ему доставалось от публики даже тогда, когда он потрясал своей мошной ради пользы общества. Однажды он внес 30 000 рублей в фонд помощи нуждающимся студентам, но студенты сразу устроили митинг:

- Почему только тридцать тысяч? Почему так мало? Захарьин вложил полмиллиона на устройство приходских школ в провинции, но газеты тут же разругали его: почему он передал деньги сельским школам, а не городским?..

Наступало последнее десятилетие века; Захарьин призадумался:

- А ведь меня когда-то любили; бывало, куда ни придешь, всюду кричат: "Захарьин! Захарьин!" А теперь, как послушаешь, что обо мне говорят, так и кажется, что вся Россия меня ненавидит. Хотелось бы знать мне - за что?

Мы приближаемся к плачевному финалу... Большевик старой ленинской гвардии, врач С. И. Мицкевич, был учеником Захарьина и хорошо его знал. Из мемуаров Мицкевича видно, как назревала трагедия одиночества этого крупного человека. Увлеченный погоней за гонорарами, Захарьин целиком ушел в частную практику, а дела своей клиники запустил. "Захарьиновские молодцы" (так называли тогда его ординаторов), следуя по стопам учителя, тоже ринулись во все тяжкие, на лету хватая жирные куски, падавшие с богатого клинического стола. Честные же врачи, раньше стремившиеся попасть в клинику Захарьина, теперь покидали ее и переходили в лагерь других ученых-медиков...

Наконец студенты подали Захарьину докладную записку, в которой потребовали, чтобы он как профессор уделял больше внимания лекциям, а не визитам по домам буржуазии. Захарьин рыдал от злости, в истерике валялся на диване и так бил по нему ногами, что содрал с канапе всю шелковую обивку. В аудитории он обозвал студентов "молокососами", осмелившимися поучать его, тайного советника и лейб-медика, боготворимого всей мыслящей Россией.