Сергей Цыркун - Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки Страница 20

Не подлежит сомнению: если бы хотя бы одна десятая того, в чем обвинили себя подсудимые, была бы правдой, они были бы судимы и расстреляны по крайней мере два года тому назад».

Этой статьей Троцкий не только указал Сталину на то, почему ему необходимо расправиться с Ягодой; ведь это был наиболее очевидный ответ на поставленный им же вопрос: как получилось, что Зиновьев, Каменев и прочие столько лет готовили «заговор», а НКВД (этот орган Троцкий по старой памяти называет ГПУ) до поры до времени об этом было ничего не известно. Наиболее логичным сталинским ответом в условиях отстранения Ягоды от руководства НКВД был бы такой: Ягода сам состоял в сговоре с бывшими оппозиционерами! Именно к такому решению и подталкивал Сталина Троцкий. А чтобы это было яснее, в той же статье прямо сказано:

«Суд над ленинградскими гепеурами и сама формулировка приговора неопровержимо доказали, что убийство Кирова произошло не без участия ГПУ» [206] . Здесь речь идет о наскоро сотворенной Ягодой судебной расправе над руководителями ленинградского управления НКВД, которые «не уберегли товарища Кирова», во главе с начальником управления Филиппом Медведем (по этому поводу чекисты той эпохи мрачно шутили: «В лесу медведь ест ягоды, а у нас Ягода съел Медведя» [207] ). Этой статьей Троцкий, не обращаясь напрямую к Сталину, показывал ему, как лучше всего поступить с Ягодой, чтобы процесс над Зиновьевым и Каменевым не выглядел столь нелогично. И сделал это крайне вовремя: перемещение Ягоды подало сигнал к тому, что Сталин им недоволен и раздумывает о его дальнейшей судьбе. Статья Троцкого стала последним гвоздем в крышку гроба всей ягодинской клики.

Павший духом Ягода провел весь остаток октября на правительственной даче «Кабот» в Кисловодске, рассказывая всем, у кого была охота его слушать, что он еще вернется на пост главы НКВД [208] . Ежов же начал с того, что назначил масштабную ревизию в Административно-хозяйственном управлении НКВД, отозвав из отпуска его начальника Островского [209] . Это был очень сильный ход против Ягоды. Ибо именно этим путем можно было быстрее всего показать Сталину, насколько далеко зашла ягодинская клика, как по хозяйски распоряжались ягодовцы всем, что представляло для них интерес. В руках Островского были сосредоточены колоссальные неподотчетные фонды дефицитных товаров, которыми он распоряжался по своему усмотрению безо всяких расписок и прочей документации. Ягода легко решал вопросы о передаче в ведение Островского любой стройки, любого предприятия, такого, например, как Московский золото-платиновый завод. Когда открылся первый в стране экскаваторный завод в Коврове, Ягода тут же добился перевода его в ведение НКВД и направил Островского принимать его, причем Островский щедро раздавал руководителям завода привезенные с собою деньги и материальные ценности вроде дорогих дефицитных тканей. И это в то время, когда в стране ощущалась острая нехватка мануфактурных товаров; если они изредка появлялись в свободной продаже, за ними моментально вырастали гигантские очереди. Провинциальные исполкомы принимали постановления о разгоне «мануфактурных очередей» силами конной милиции [210] . А понадобился Ягоде и Островскому этот завод лишь для того, чтобы первая партия экскаваторов была направлена на работы по расширению московского стадиона «Динамо», принадлежавшего спортобществу НКВД [211] . Даже самая поверхностная проверка хозяйственной деятельности Островского, за спиною которого отчетливо виднелась фигура Ягоды, дала в руки Ежова крупнейшие козыри...

Эти два месяца – с начала октября по 28 ноября 1936 г. – остаются самым загадочным временем в истории НКВД. Все приводные ремни еще оставались в руках старого руководства ГУГБ. Более того, для них стало очевидным, несмотря на все уловки Ежова, что в скором времени от них избавятся и, поскольку они знают слишком много, их, вероятнее всего, ждет судьба уничтоженных ими людей. Единственным способом переломить ситуацию и выжить для них был немедленный переворот, поскольку и в стране, и в партии – они как никто другой через свою агентуру знали это – назрело недовольство сталинским режимом, да и чувство страха в преддверии грядущего террора нарастало. Но оставшись без привычного лидера (Ягоды), они так и не решились на какие-либо продуманные совместные действия, которые одни только могли их спасти. Стальные цепи, годами связывавшие верхушку НКВД, на глазах распадались, превращаясь в ржавую труху. Ежов и стоявший за его спиной главный кукловод – Сталин – ловко водили этих могущественных и страшных людей, словно бычка на веревочке, в узком коридоре между страхом и надеждой. При этом они пользовались древним принципом divide et impere: выбрав очередную жертву, одновременно давали понять остальным, что они пока пользуются прежним доверием.

«Придя в органы НКВД, – заявил впоследствии Ежов, – я первоначально был один. Помощника у меня не было» [212] . Но времени он даром не терял. Заместителем его вместо Прокофьева с 29 сентября стал Матвей Берман, брат уже упоминавшегося Бориса, бывший начальник ГУЛага. По совместительству его со 2 октября назначили вторым заместителем наркома связи с очевидной задачей – отслеживать каждый шаг Ягоды, а заодно присматривать и за Прокофьевым. С первых же дней октября Ежов отодвигает самого влиятельного из ягодовцев – Молчанова – от руководства расследованием наиболее важных дел. Мелкая зависть к Молчанову со стороны других ягодовцев этому способствует. Через несколько месяцев Миронов публично скажет о нем: «О Молчанове у нас в аппарате всегда были невысокого мнения... Но как-то странно получается. Именно после убийства С. М. Кирова Молчанов начал выдвигаться в первые ряды, превратился в центральную фигуру Наркомвнудела по оперативной работе» [213] . С легкой руки нового наркома, уже в октябре вокруг Молчанова создана обстановка аннигиляции. Агранов и Миронов с нескрываемым злорадством следили за началом падения своего удачливого соперника.

Молчанов отчаянно старался показать свою незаменимость, изо всех сил нажимая на подготовку нового политического процесса. 14 октября ему удалось, наконец, выдавить признательные показания из Пятакова [214] . Подобные успехи несколько отсрочили его падение – Ежов был в аппарате НКВД человеком новым, не вполне знакомым с тонкостями оперативной работы, а льстивому, увертливому «Яне» Агранову он не особенно доверял. Ежов решил перевести в центральный аппарат НКВД преданного сотрудника из аппарата Комиссии партконтроля – Сергея Жуковского. Однако тот, вероятно, желая держаться подальше от опасных лубянских коридоров, на приеме у Ежова сумел уклониться от этого перевода, сославшись на отсутствие опыта в оперативной работе [215] . Нарком нашел более покладистого человека. Уже 8 октября он перевел своего референта в ЦК Владимира Цесарского на специально для него созданную должность особоуполномоченного при наркоме с поручением вникать во все наиболее важные дела, как агентурно-следственные, так и кадровые. Цесарский быстро разобрался в обстановке и уже через несколько дней, видимо, сообщил Ежову, что наиболее опасная для него фигура – Островский, начальник АХУ НКВД, распределяющий материальные блага в высших сферах советской империи. Единолично ведая оборудованием и распределением подмосковных и курортных дач, «прикреплением» к ведомственным больницам, санаториям и домам отдыха, ведомственным жилым фондом не только для аппарата НКВД, но и для аппаратов ЦК и Совнаркома, Островский располагал «неограниченными возможностями», и сильные мира сего «заискивали перед ним» [216] . В руках Островского находились окружавшие Москву плотным кольцом «спецобъекты» – правительственные дачи для отдыха сталинских вельмож, которые постоянно находились в состоянии готовности к приему высоких гостей. Островский постоянно разъезжал по этим дачам в Быкове, Томилине, Ильинском (восточное от Москвы направление в то время считалось не менее престижным, чем западное) и всюду его ожидал роскошный обед или ужин [217] . С годами у него выработалось отношение ко всему этому хозяйству, как своему собственному. Отсюда невероятная исключительность его положения, которому и царский министр двора мог бы позавидовать.

Уже 15 октября Ежов, видимо, по результатам вышеупомянутой проверки, перевел его заведовать строительством шоссейных дорог на Украину, поставив на его место Жуковского (узнав о своем переводе в НКВД, тот прозорливо сказал жене: «Это мой конец» [218] ). В соответствии с законами сталинской империи, у Островского немедленно была отобрана и передана Жуковскому «великолепная двухэтажная дача, зимняя, со всеми удобствами, инкрустированной мебелью, хрустальной посудой, бильярдной, теннисным кортом, гаражом» [219] .