Павел Загребельный - Евпраксия Страница 20

И словно в подтверждение мыслей Заубуша, Генрих, садясь после короткой молитвы епископа за стол между Евпраксией и Адельгейдой, сказал тихо, неизвестно к кому обращаясь:

- Я уже тридцать лет император!

ЛЕТОПИСЬ. ИМПЕРАТОРСКАЯ

С малых лет утопал он в море человеческой ненадежности и неустойчивости. Хотя родился императором и короновался уже шестилетним (случай редкостный даже и по тем смутным временам), тяготел над ним страх затеряться в безбрежности государства и неисчислимости люда. Жизнь его, с детства несамостоятельная, грозно указывала на такую возможность, и он, повзрослев, начал лихорадочно искать собственных способов возвышения над толпой, над землями вассалов, над всей империей, ибо все, с чем доныне сталкивался, казалось шатким, неверным и слишком условным.

Не мог забыть, как на пышных ловах, устроенных архиепископом Адальбертом, Генрихов белый конь испугался зверя и понес прямо на всадников, что нагоняли кабанов со стороны. Генрих не удержался в седле, свалился на землю беспомощно и неуклюже, упал под копыта разгоряченных гоном коней; всадники ничего не могли поделать с разъяренными животными, и кони, не разбирая, кто император, кто простой человек, промчались над поверженным Генрихом, и громадные копыта поднимались и опускались над ним, падало небо, он проваливался в смерть, он мог быть растоптан десять и сто раз, уничтожен без следа, превращен в расплющенную лепешку окровавленного мяса. Но случилось так, что лишь два или три раза его задело копытом, порвало одежду, поцарапало бок - и все. Адальберт возблагодарил бога за чудо, император хмуро подумал о той неуловимой грани, которая только что отделяла его от смерти.

В другой раз с ним приключилось нечто такое, о чем он никому не рассказывал, потому что было в том больше позора, чем опасности. Приключилось в пору, которую клирик Бруно, стремившийся к точности выражений, определяет так: "Когда Генрих, подобно невзнузданному коню, пустился что было духу по дороге разврата". Женатый уже в шестнадцатилетнем возрасте на Берте Савойской, "благородной и прекрасной", как назвал ее все тот же Бруно, Генрих заводил любовниц и наложниц по всей империи. Ежели узнавал он, что у кого-либо есть молодая и красивая дочь или жена, то, в случае неудачи с прельщением, велел "брать силой". У Генриха была привычка ночью в сопровождении одного или двух верных подручных отправляться на "охоту". И вот однажды его подстерегли лесные люди. Приятели божьи и недруги всему миру. Не знали, кто он, куда направляется, зачем и почему. Не знали и не хотели знать. Выскочили из-за темных деревьев, темные и неуловимые, все одинаковые, как муравьи, зароились, засуетились, завертелись, в мгновение ока стащили с коней императора и его ослабшего спутника, который даже меча не успел обнажить, сорвали с обоих оружие, украшения, одежду. Тот дурень наконец пробормотал, что люди эти будут тяжко наказаны, потому что перед ними сам император. Как раз в тот миг какой-то бродяга стаскивал с Генриха золотую цепь. Бродяга захохотал, изрыгая прямо в лицо императору кислый дух:

- Го-го! А вот теперь я буду им! У кого золотая цепь, тот император!

Генрих щедро обещал им наказания тяжелейшие. Варить в котлах на медленном огне. Зашить в узкие мешки и живьем подвесить коптиться, развешать на ветвях вниз головами. Над ним откровенно смеялись. Ибо что для них какой-то император? Они - зеленые братья - среди зеленых лесов, под зелеными ветрами!

Однако Генрих слов на ветер не бросал. Он не успокоился до тех пор, пока не переловили всех грабителей. С веревками на шеях, они увидели его снова, в золоте, окруженного пышной свитой, железными рыцарями, пешими щитоносцами, увидели и немало удивились:

- Смотри-ка. И впрямь император!

Еще был случай, на Лобе. После охоты в землях маркграфа Мейссенского императору захотелось переправиться через реку. Приготовили лодки, устлали их коврами, украсили, как надлежит; на одни посадили вооруженную свиту, на другие - императорских шпильманов(*) для веселенья гостей; Генрих должен был плыть в лодке вместе с маркграфом, Заубушем, двумя баронами. Приготовление было вроде бы и не мешкотным, потому что удовлетворялось желание самого императора, но и не настолько быстрым, чтобы о нем каким-то странным образом не смогли узнать на противоположном берегу реки. Множество народу высыпало на зеленый берег, забрело в воду, нетерпеливо ожидая лодок, размахивая на радостях кто оружием, кто цветами, кто еще чем-то.

Но то, что издалека выглядело радостной приветливостью, обернулось на самом деле злой враждебностью. В воде и на берегу столпились какие-то мрачные оборванцы с кричащими мордами, когда лодки стали подплывать ближе, эти негодяи стали подхватывать их длинными крючьями. Лодку, которая вырывалась вперед других, тащили на мелководье и тяжеленными топорами прорубали дно. Ревели:

- Руби!

- Бей!

- Круши!..

- Сто тысяч свиней! - кричал Заубуш. - Это лодки императора германского! Назад, подлецы!

- С... мы на твоего императора, - отвечали наглецы и вот уже в лодку самого Генриха впились сразу тремя крюками.

- Это берег барона Кальбе!

- Никого не пустим!

- Всех порубим!

Императорскую лодку продырявили точно так же, как и остальные. Генриху пришлось по колено в воде выбредать на берег, где его ждал сам барон Кальбе, неприступный в своей наглости.

Что? Император? А ему какое дело? Берег принадлежит ему и вода до самой середины реки принадлежит ему. Маркграф Мейссенский? Ему принадлежит берег противоположный и вода до середины реки с той стороны. Что принадлежит императору? А откуда знать барону Кальбе? Может, императору ничего не принадлежит, а может, то, что разделяет реку на две половины. Неуловимая линия, опять же - ничто. Барон хохотал, аж подпрыгивая.

- Гух-гих-гих! Той воды не напьешься! Линия - ничто!

Ярость Генриха еще больше веселила барона. Барон стоял на своей земле, на своем берегу, возле своей воды, а император? Имел все и ничего не имел. Владел, кажется, целой империей, а сам мог разве лишь обхватить руками собственные колени. Радости, как у пса, что только и может понюхать у себя под хвостом.

Заметим, что все неприятности приключались с Генрихом в Саксонии, и с тех пор эта земля стала для него словно привлекательная женщина, которой хочешь овладеть, а она никак не поддается. Блуждал из города в город, нигде не задерживался, старался охватить всю подвластную ему землю, реки, леса, горы; гор было много, вся Саксония представлялась беспорядочной и густой россыпью зеленых вершин, что царят над долинами, купаются в нависшем небе, тянутся к солнцу, а где-то у их подножия вьют свои гнезда люди, препираются бароны, суетятся горожане, упрямо пашут землю крестьяне, и все это подымается, подымается, и каждый хочет добраться до вершин, чтобы захватить их, воцариться там, не допустить туда никого, даже императора.

Какой-то умный человек придумал когда-то ставить на вершинах гор неприступные каменные замки. Они казались молодому Генриху островами спасения в море людской жадности, неустойчивости и ненадежности.

В самых недоступных, а также и самых живописных горах Саксонии он возводит замок своего сердца, любимейшую свою крепость Гарцбург; вырастают замки Вигунсштейн. Мозбург, Засенштейн, Шпатенберг, Гаймонбург, Азенберг.

Саксонские бароны всполошились. На совете в Вормслебене маркграф Оттон Нордгеймский сказал о Генрихе: "Он настроил огромное множество неприступных крепостей в наших краях, укрепленных самой природой, и расположил в них крупные гарнизоны своих слуг, вооруженных до зубов. И эти крепости будут служить не против неверных славян, опустошающих наши приграничные земли, а против нас, что вы все вскоре почуете на себе. Имущество наше крадут и утягивают в крепости, вашим дочерям и женам королевские министериалы-фамулюсы навязывают преступные связи. Они заставляют служить себе ваших рабов и ваш рабочий скот, а вас самих нести на своих благородных плечах всяческие тяготы. Но когда я подумаю, что еще ждет нас впереди, то перечисленное кажется мелочью! Ведь он имеет намерение лишить нас не части, а всего нашего имущества и раздать его этим пришельцам, а нас, свободных людей, принудить служить у них рабами". Эта речь записана в истории клирика Бруно. И в анналах монаха Герсфельдского монастыря Ламберта читаем то же самое: "Между тем размещенные в крепостях королевские слуги взваливали на люд невыносимое бремя. Они средь бела дня крали все, что находили на полях и в жилищах, требовали необычных и тяжелых платежей и взносов за пользование полями и лесами, часто под предлогом неуплаты десятины они угоняли целые табуны. Ежели кто-нибудь возмущался сим злом и осмеливался облегчить боль души жалобой, то оказывался брошенным в тюрьму, как преступник против воли короля, и не мог он выбраться из тюрьмы до тех пор, пока не выкупал свою жизнь ценой всего своего имущества".