Джеральд Хокинс - Кроме Стоунхенджа Страница 20

– А где эта река? – спросил я певца.

– Далеко отсюда. Там, где вода пресная. В Фуэнхироле.

Эта река находилась всего в полутора километрах от того места, где мы стояли, а потому я не спросил, как собирался: «А какой бог?»

Праздничным вечером в парадную комнату домика набивались все, кто только мог, чтобы попеть и потанцевать. Дети в ночных рубашонках сидели на шкафах и комодах, созерцая веселье, хотя им давно полагалось спать.

Некоторые из местных обычаев вряд ли пришлись бы по вкусу поборникам женской свободы. Община была очень патриархальной, но кое-что в ней, возможно, сохранялось еще со времен матриархата. Одна женщина призналась нам, что очень бы хотела носить короткую юбку или esta,[29] добавила она, кивнув на шорты моей жены, но это возмутит все селение. Пойдут сплетни, ее близкие не будут знать, куда девать глаза от стыда. В самые-самые жаркие дни бабушки купались в море. Купались они одетыми – в длинных черных платьях и со всеми нижними юбками. Случалось такое купанье не чаще двух-трех раз в году и тоже было праздником.

Это была настоящая мини-культура, лишенная руководства, которое творчески отозвалось бы на внешнее воздействие в духе Тойнби. Появился аэропорт, а с ним реактивные самолеты, песеты, доллары, английские фунты. Начался строительный бум, и за два-три года селение преобразилось. Глашатаем перемены стал мотороллер. Рыбак, живший напротив домика, где мы проводили свободные дни, со всеми подробностями поведал своим друзьям, как эта машина куда быстрее осла увезла его за многие километры в то место, где он обучался строительному ремеслу. Он сидел в вымощенном кварцем узком переулке, а его жена отмывала мотороллер, после чего машину торжественно вкатили на ночлег в парадную комнату, выложенную гранадской плиткой. Затем зафыркали новые мотороллеры, еще и еще, появились радиоприемники, телевизоры, интерес к рекламе, заброшенные лодки, эспланада для прогулок над морем, домики были снесены, очистив место для многоэтажных отелей, а новоявленных строителей с их семьями переселили на задворки селения.

Ничего плохого тут, конечно, не было; это считалось прогрессом. Материальное положение местных жителей улучшилось; впрочем, такой заметный шаг вперед затем заметно подпортила сильная инфляция. Да, прогресс! Но этот случай отлично иллюстрирует хрупкость культурного уклада. Что-то при этом погибло безвозвратно.

Я не социолог, но по временам я размышляю о том, возможно ли сохранить культуру, которой грозит опасность? Каким способом? Да и мыслимо ли это вообще? Есть ли смысл создавать «национальные заповедники культуры»? Обширные районы, которые строго сохранялись бы и куда посетители приезжали бы полюбоваться особым образом жизни, как любуются они красотами природы, например, в Йосемитском национальном парке? Нет, по такие, как индейские резервации XIX в. То были гетто, слишком тесные, слишком бедные естественными ресурсами, чтобы в них могла сохраняться индейская культура. Да и стояла за ними ожесточенная вражда между переселенцами и индейцами. И не городки-музеи народного быта вроде Плимут-Плантейшен или Вильямсберга. Нет, это очень хорошая идея, находящая превосходное воплощение, но культура тут воссоздается словно на сцене, а не живет живой жизнью. Члены амишевской секты меннонитов и пенсильванские немцы сохранили свой уклад, несмотря на натиск новой материальной культуры. У них есть объединяющий их стержень религиозных и социальных понятий. Для них культура, лежащая вне пределов их общины, остается чуждой. Как-то я заговорил с женщиной из амишевской секты. На ней было длинное серое платье, стоптанные ботинки и белый чепчик. Случилось это в августе, и она нарвала для моей жены целую корзину спелых кукурузных початков. Когда мы предложили ей деньги, то услышали в ответ: «Господь в нынешнем году послал нам поистине обильный урожай, а потому мы должны и другим уделять от его щедрот».

Чистые гуманисты пытаются разграничить техническое развитие и цивилизацию, материальные и духовные ценности. С точки зрения материальной культуры человечество с каждым шагом в будущее становится все менее примитивным. Мы наблюдаем прогресс от руки к мотыге, затем к конному плугу, затем к трактору. Музейные витрины демонстрируют нам прогресс в чисто техническом смысле слова: рубило, копье, стрела, пуля, ядро, бомба, ракета с ядерной боеголовкой. Ну, а нематериальные явления, которые перечислил профессор Колумбийского университета Джеймс Робинсон, – религия, язык, верования, мораль, эстетические понятия, все проявления человеческого духа и разума? Они ведь тоже мерило человека.

Пещерные рисунки, созданные в те времена, когда климат в Европе был не лучше гренландского, по общему мнению, ничем не уступают лучшим шедеврам, когда-либо созданным человечеством. Современный английский скульптор Генри Мур опирается в своем творчестве на искусство каменного века. Он сам говорит, что источником его вдохновения была «изумительная, любовно вырезанная девичья головка величиной с ноготь большого пальца», возраст которой определяется в 20 тысяч лет. Пикассо в своих вазах-лицах лишь повторил утраченное искусство Перу и Центральной Америки. Неграмотный Гомер все еще считается одним из лучших поэтов мира.

Я сам видел наскальные рисунки в пещере Ла-Пилета («Маленькая купель») в окрестностях Ронды, прилепившегося на обрыве крошечного городка, который послужил фоном для многих рассказов Хемингуэя о гражданской войне в Испании. Пещера эта очень глубока, она уходит на несколько сот шагов в глубь известняковой скалы и на полсотни метров вниз. Знаменитый аббат Брейль исследовал ее с помощью фонаря и веревки, на манер Тома Сойера. Так легендарный Тесей отправился в Кносский лабиринт, чтобы убить Минотавра, чудовищного человека-быка царя Миноса. Чтобы найти обратный путь, он разматывал клубок. Конец нити держала красавица Ариадна.

– Эти рисунки сделаны совсем недавно, – заявил я сторожу, который в сопровождении белой собачонки поднялся со мной из деревни, чтобы ржавым ключом отпереть обитую железом дверцу. Штрихи черного древесного угля и красная краска выделялись на стене так, словно их нанесли острой палочкой всего лишь накануне. Сторож даже растерялся, но я не первый усомнился в их подлинности. Могут ли черта на стене, отпечаток ладони сохраняться совершенно свежими в течение 20 тысяч лет? Тут мы непосредственно соприкасались с художником, который мыслил и работал вне нашей цивилизации. Первые пещерные рисунки были найдены в 650 км к северу от того места, где я стоял в ту минуту, в Альтамире. Вход в пещеру, заросший кустами, открыла собака, загнавшая туда лису. Позднее, в 1879 г., археолог-любитель Марселино де Саутуола раскапывал летом отложения у ее входа. Его двенадцатилетняя дочь играла, укрывшись от солнца в прохладной тени пещеры. Внезапно она выбежала наружу и потянула дона Марселино за собой в бледный сумрак под каменным сводом: «Быки! Посмотри, папа, быки!» Они были на потолке – яркие, полные жизни и движения. Но не те быки, которых закалывают матадоры, а бизоны, давным-давно вымершие в Западной Европе. Археологи не поверили. Человек палеолита, раннего каменного века, не был способен создать эти рисунки! Пещеру осмотрели специалисты, ее посетил испанский король. Саутуола упорно отстаивал свою теорию. Невероятно! Немыслимо! Подделка! Шестнадцать лет спустя в местечке Ла-Мут, неподалеку от Дордони во Франции, были вновь найдены рисунки. Вход в пещеру был завален много веков назад. Вторая пещера! Одну находку можно было игнорировать, но вторая произвела в науке переворот. Скептики опять начали рассматривать рисунки и проводить сравнения. Роль арбитра в споре была поручена делегации конгресса французской ассоциации развития наук. И она признала, что это искусство, несомненно, восходит к палеолиту. Теория Саутуолы получила всеобщее признание.

Рис. 11. Мамонт, нарисованный с натуры (пещераПеш-Мерлъ, Франция).

Это искусство распадается на периоды и стили – искусствоведы классифицируют пещерные рисунки совсем так же, как музейные картины. В пределах одного стиля эти рисунки обладают эстетическим единством, не зависящим от географического местоположения и времени, и отражают, так сказать, две школы – реалистическую и абстрактную. Пещерная живопись своеобразна, оригинальна, и ее, подобно, например, стилю импрессионистов или голландских мастеров, можно копировать, ей можно подражать, но улучшить ее нельзя. Абстрактные узоры палеолита вполне годились бы для современных тканей или стенной росписи. Среди рисунков встречаются изображения сказочных существ – северных оленей с перепончатыми лапами, медведей с волчьими головами, колдунов в масках, людей-духов. Эти образы художники черпали не из действительности, но из собственной фантазии. Пещерное искусство процветало в Испании, во Франции, в Швейцарии в течение тысячелетий – вдохновенное самовыражение кроманьонцев. И вдруг почти мгновенно, т. е. по стрелкам геочеловеческих часов, художники перестают творить. На смену пещерной живописи приходит выродившееся раскрашивание гальки охрой. И все. Зачем они создавали эти рисунки? Если это был творческий процесс, приносящий эстетическое наслаждение, значит, создавая их, человек тем самым доказал свой высокий интеллект. Вдохновенное искусство, взлет, уровня которого достигали, но которого не превзошли более поздние поколения, – несомненный признак культуры и цивилизации, уменья ценить искусство ради него самого. Одна школа мысли придерживается именно такого толкования. Или надо искать в этих рисунках какую-то утилитарную основу? Другая школа называет пещерную живопись «четвертичной магией» (четвертичный период – это последний геологический период, который начался 600 тысяч лет назад и еще длится теперь). Некоторые рисунки изображают охоту и размножение животных. Бизоны на них утыканы стрелами и копьями, глиняная фигура медведя изборождена вдавленностями (может быть, они оставлены копьем?). Изготовление фигуры животного и нападение на нее давало магическую власть над этим животным. Ведь и в нашем цивилизованном обществе встречаются люди, которые втайне верят, будто все их несчастья происходят оттого, что какой-то враг вылепил их фигурку и втыкает в нее булавки. Есть еще теория, полагающая, что рисунки эти были вдохновлены давно забытой ныне, но когда-то величественной религией; аналогией тому служит византийское искусство. В Ла-Пилете я заметил, что некоторые рисунки явно не предназначались для всеобщего обозрения. В больших гротах имелись узоры и сцены с животными, однако лучший шедевр, рисунок «жеребой» лошади, был сделан на гладкой изогнутой стене в узком ответвлении основного коридора. Этот факт можно истолковать двояко. То ли мы сталкиваемся тут с высшим проявлением «искусства для искусства», вроде творчества скульптора, с которым я познакомился в Гибралтаре, – его мастерская была полна изящных бюстов и интересных абстракций, но он предпочитал никому их не показывать. То ли здесь перед нами магическое заклинание, могучее и грозное, скрытое от посторонних глаз в потайной нише.