Николай Шпанов - Поджигатели. Мюнхенский сговор Страница 21

Из распахнувшихся окон пивной послышались звуки раз битого пианино. Звонкий баритон Зинна, усиленный микрофоном, полетел над площадью:

Тяжелые тучи над чешской землей,

И вороны кружат над Прагой,

И чешский народ на решающий бой

Выходит с безмерной отвагой.

По мере того как напев доходил до возбужденной толпы, голоса подхватывали его:

Ни шагу назад, ни шагу,

Смелее, смелее вперед!

Да здравствует древняя Прага,

Да здравствует чешский народ!

Песня вацлавцев все более мощным напевом неслась вслед отступившим в улицы хенлейновцам:

И пусть нас железным охватят кольцом,

Кто вольного к рабству принудит?

Не будет народ под нацистским ярмом,

И Прага немецкой не будет!

Радостно и грозно гремел припев:

Ни шагу назад, ни шагу,

Смелее, смелев вперед!..

Все чаще слышались крики:

- Дайте нам оружие!

- Оружия!.. Оружия!..

Вокруг площади звенели стекла витрин, трещали двери. Из окон в хенлейновцев полетели стулья, кастрюли, тарелки. Ярко вспыхивало на выглянувшем солнце стекло бутылок, которые женщины швыряли в гитлеровцев.

- Оружия!

С этим криком толпа, сминая хенлейновцев, чулки которых давно перестали блистать белизной, устремилась к ратуше.

- Пусть Бенеш даст нам оружие!.. Смерть врагам республики!.. Позор Франции! Долой Чемберлена!.. Судеты должны быть чешскими!

Старинная низкая дверь, выходящая на маленький балкон ратуши, отворилась. Опираясь на костыль, на балкон вышел бургомистр, рослый старик в старомодном черном сюртуке. Он поднял костыль и торжественно расправил длинные седые усы. Когда крики стихли настолько, что можно было слышать его голос, он крикнул:

- Дорогие сограждане... чехи! Правительство объявило дополнительный призыв. Многих из вас отчизна призывает в ряды армии.

Громкое "ура" прокатилось по улицам.

Бургомистр снова поднял костыль, и его надтреснутый старческий голос бросил в толпу первые слова национального гимна. Одни подхватила его, другие неистово кричали:

- Позор Парижу! Позор Лондону!

- Не будет народ под нацистским ярмом, и Прага немецкой не будет...

- И Тешин тоже... Тешин должен быть чешским!

И, словно угадывая то, что происходило в этом маленьком пограничном городке, пражское радио спокойным голосом диктора посылало в эфир:

"...если бы войска Польши действительно перешли границу Чехословацкой республики и заняли ее территорию, Правительство СССР считает своевременным и необходимым предупредить правительство Польской республики, что, на основании статьи второй пакта о ненападении, заключенного между СССР и Польшей 25 июля 1932 года, Правительство СССР, ввиду совершенного Польшей акта агрессии против Чехословакии, вынуждено было бы без предупреждения денонсировать означенный договор".

Репродуктор на секунду умолк и затем сказал:

"Мы передавали ноту Советского правительства правительству Польши".

Гарро порывисто обнял стоявшего рядом с ним Кропачека и восторженно заявил:

- Неужели Париж капитулирует и после этого?!

14

Рузвельт опустил книгу на укутанные пледом колени и откинулся на спинку шезлонга. Вокруг царил такой мир, что не хотелось даже читать. Желтые листья с едва уловимым шорохом падали на землю. Сквозь наполовину оголенные ветви деревьев виднелись белые колонны дома.

Эти колонны! Он помнил их столько же, сколько самого себя.

Да, были ведь времена, когда он пробирался сквозь кусты и молодую поросль деревьев, воображая, что не может быть ничего более огромного, чем этот парк, боясь заблудиться в "джунглях" и не найти вот этих самых белых колонн родного дома. С тех пор молодые деревья шестьдесят раз теряли листву и одевались новою. Они стали большими и тенистыми, иные даже высохли и их спилили, а на их месте посадили новые. Он смотрел на дом, где родился, на парк, где рос и играл, и ему казалось, что решительно ничего не изменилось в мире и он, Рузвельт, попрежнему, как маленький мальчик, боится заблудиться в зарослях. Оттого, что он стар и сед, ему не менее страшно, чем было, и он еще больше боится не найти дорогу к дому с белыми колоннами.

Его веки сомкнулись сами собою, и голова откинулась на изголовье. Длинные пальцы лежали, бледные и неподвижные, на зеленых клетках пледа. Этот плед был единственным ярким пятном посреди усыпанной желтыми листьями поляны.

Гопкинс сразу увидел Рузвельта и свернул с дорожки.

Рузвельт сквозь дрему слышал его приближающиеся шаги и узнал их. Но ему не хотелось возвращаться из мира далеких, грустных воспоминаний в суету деловой действительности. Эта действительность вставала вокруг него темным лесом, наполненным неожиданностями; и этот лес был страшнее воображаемых джунглей раннего детства. Президент слышал, как Гарри присел рядом, как сунул под себя зашелестевшую пачку бумаг, щелкнул зажигалкой. Ему казалось, что он слышит даже мысли Гарри, размышляющего над тем: будить ли президента из-за срочных депеш?

Рузвельт упрямо не поднимал век, хотя от мечтаний уже не осталось следа. С шелестом бумаг в мозг ворвались мысли о тысяче препятствий, которые нужно было преодолевать каждый день, чтобы провести сквозь бури корабль Штатов, не утопив его вместе с грузом золота, в котором есть и его собственная доля.

Он был из тех капитанов, что являлись пайщиками в деле, - капитанов, которые терпели тяготы своей профессии не за жалованье, а потому, что боялись доверить кому-нибудь другому драгоценный груз. Не было бы ничего легче, чем сдать бразды правления недовольным, подсиживающим его на каждом шагу. Но что случится, если он им уступит? Они доведут команду до бунта - и тогда пиши пропало. Матросы поднимут красный флаг, не признавая ни авторитета хозяев, ни их прав на корабль. Офицеров выкинут за борт. Пайщики превратятся в таких же нищих, обыкновенных людей без дворцов и дивидендов, как сами матросы. И первым лишится всего капитан: и паев, и корабля, и его золотого груза. Нет, не ради такого финала стал он за руль корабля Америки!

Не дать офицерам погубить груз, не дать взбунтоваться команде!

Что же, пожалуй, нужно возвращаться к водовороту европейских дел, в который непременно будут втянуты Штаты, если начнется буря...

Он чуть-чуть раздвинул веки и, не шевелясь, взглянул на Гопкинса. Тот сосредоточенно курил и смотрел куда-то в глубину парка, словно забыв под действием окружающего покоя, зачем пришел. Рузвельт осторожно потянул к себе книгу, намереваясь подшутить над Гарри, но тот заметил это движение и приветливо улыбнулся:

- Так сладко спали, что не хотелось будить...

Спал?! Хорошо, пусть Гарри думает, что он спал.

- А на свете опять случилось что-нибудь, что не дает вам сидеть спокойно? - с улыбкой спросил Рузвельт.

- В этой Европе все время что-нибудь случается, - неприязненно сказал Гопкинс. - Право, Франклин, они совершенно не умеют жить.

- Нечто подобное приходило мне в голову о моих родителях, когда я лет шестьдесят тому назад сидел в самодельном вигваме, среди этих вот самых деревьев, и удивлялся отцу, который предпочитал скучную фетровую шляпу боевому убору команчей.

- А сейчас мы смотрим, раскрывши рот, как европейцы размахивают томагавками.

- В общем все живут, как умеют, и всем кажется, что они живут недурно, - заключил Рузвельт, - пока в их дела не начинают путаться посторонние.

- У каждого должна быть своя голова.

- Вы же сами жаловались, Гарри, что Ванденгейм по уши залез в немецкое болото и что из-за этого расквакались лягушки в Европе.

- Я и не беру своих слов обратно. Но мне кажется, что Европа из тех старушек, которым не прожить без полнокровного и богатого друга дома.

- Кое у кого на том материке есть тоже шансы разбогатеть.

- Я знаю, Франклин, на кого вы намекаете, но, честное слово, если дело идет о соревновании с Советами, то я на стороне Джона.

Президент посмотрел в глаза другу.

- Мне что-то подозрительна защита, под которую вы вдруг взяли этого разбойника.

Он захлопнул все еще лежавшую на коленях книгу и отбросил ее на стул.

- Какую еще гадость вы принесли там? - Рузвельт потянул за угол пачку бумаг, на которых сидел Гопкинс.

- Если верить Буллиту...

- Самое неостроумное, что мы с вами можем сделать, - с неудовольствием перебил Рузвельт.

- ...Гитлер не отступает ни на шаг от своих требований, и англо-французы не выказывают намерения удержать его от вторжения в Чехию.

Рузвельт сделал усилие, чтобы сесть, плед упал с ног; Гопкинс заботливо поднял его и положил обратно. Рузвельт потянулся было за палкой, но тут же с раздражением махнул рукой.

- Все еще не могу привыкнуть к тому, что лечения в Уорм-Спрингс мне хватает уже не больше чем на два-три месяца... Какая дрянная штука старость, Гарри. - И тут же улыбнулся: - Чур, это между нами.