Себастьян Хаффнер - Пруссия без легенд Страница 21

Военный исход событий произошел в один день. 14 октября 1806 года обе прусские армии, маршировавшие по отдельности, были по отдельности же и разбиты в сражениях под Йеной и Ауэрштедтом (это были два отдельных сражения, а вовсе не "двойная битва", как все еще порой говорится). Собственно говоря, это не было неожиданностью: Наполеон до тех пор выигрывал все свои сражения, против любого противника. Поразительным было то, что за этим последовало: полная потеря сопротивляемости, можно сказать рвение, с которым результаты сражений под Йеной и Ауэрштедтом были восприняты в Пруссии; быстрая капитуляция побежденных, но ни в коем случае не уничтоженных армий, сдача без борьбы крепостей, бегство королевской четы в Восточную Пруссию, едва ли не ликующий прием победителей в Берлине, готовность всего государственного аппарата к "сотрудничеству" с победителями; прусские чиновники даже приняли нечто вроде присяги на верность Наполеону. И с другой стороны: что за контраст с прусской стойкостью во время Семилетней войны, после столь же тяжелого поражения под Кунерсдорфом!

Этот контраст требует объяснения, как ранее необходимо было объяснить начало войны. Возможно, объяснение то же самое. Война 1806 года была психологическим срывом. Она, по правде говоря, так и не стала никому понятной, все делалось очертя голову, второпях. Ни у кого не было времени разобраться, каким образом Пруссия и Франция, друзья на протяжении десяти лет, как раз недавно ставшие союзниками, теперь вдруг стали врагами. Все это производило впечатление непостижимого недоразумения — и скорая победа Наполеона была как разрешение этого недоразумения. Помирятся, и все будет как прежде.

В действительности же ничего не было как прежде, и кризис существования прусского государства лишь должен был начаться. Его судьба теперь лежала полностью в руках победителя, а Наполеон был вдвойне разочарован в Пруссии. Во-первых, он хотел, чтобы Пруссия была его союзником, а во-вторых, он представлял её гораздо сильнее. Досада и презрение определяли теперь его политику: Пруссия должна была быть наказана, и одновременно её можно было использовать как предмет для политической игры.

Сверх этого у Наполеона не было никаких определенных планов в отношении Пруссии. Он импровизировал. Его первый план был использовать разделенную пополам Пруссию как буферное государство и защитную зону против России: западнонемецкие области Пруссии он бы добавил к своему Рейнскому Союзу; между Эльбой и Бугом могло бы оставаться теперь до поры до времени как чисто восточное, наполовину польское государство. На этой основе сначала действительно 30 октября в Шарлоттенбурге был заключен предварительный мир. Но затем Наполеон начал выставлять дополнительные требования: разрыв с Россией и неограниченное право военного прохода для французских армий. Ведь находившаяся со времени Аустерлица в состоянии затишья война с Россией не была еще закончена! На этот раз Фридрих Вильгельм воспротивился, после рвущих нервы дебатов со своими министрами в восточнопрусском Остероде, куда он сбежал. Тогда разъяренный и нетерпеливый Наполеон набросал план по полной ликвидации Пруссии: Силезию — обратно Австрии, восстановить Польшу, низложение династии Гогенцоллернов. Примечательно то, что такой план он вообще мог рассматривать серьезно: отдать в пользу Австрии, против которой он воевал гораздо чаще и гораздо дольше — такое ему никогда не приходило в голову. Однако как раз теперь Пруссию требовалось мысленно разъединить.

Далее Наполеон позволил своим мыслям пойти еще дальше. Что получится из Пруссии, теперь зависело (в том числе и для него) от исхода войны с Россией. Он направил свои армии маршем на Восточную Пруссию.

Туда тем временем подтянулись и русские, и пруссаки еще раз наскребли солдат на армейский корпус. 18-го февраля 1807 года произошло ужасное кровавое зимнее сражение под Эйлау [47] — первое, которое Наполеон не выиграл. Войска разошлись, причем никто не одержал победы, и у союзников снова появилась отвага. В апреле был заключен формальный русско-прусский союз, который по содержанию даже предвосхитил более поздний союз 1813 года: война до полного подавления Наполеона, никакого сепаратного мира, восстановление Пруссии в границах 1805 года. Но до поры до времени это осталось мечтой. В июне Наполеон снова одержал убедительную победу над русскими, генералы русского царя настоятельно советовали заключить перемирие, да и Наполеон в 1807 году не был еще готов к военному походу на Россию. Так дело дошло до драматической встречи примирения между императором и царем на плоту посреди реки Неман, и в конце концов к заключению Тильзитского мира. Тем самым решилась и судьба Пруссии. Не часто случалось так, что она при этом не участвовала в обсуждении своей участи.

Со своим русским союзником и своим — пусть даже более или менее символическим — сопротивлением в Восточной Пруссии, тем не менее Пруссия добилась по меньшей мере того, что её будущее не находилось отныне в руках одного только Наполеона, но в руках двоих: Наполеона и царя Александра. Для Пруссии из этого получилось немногое. От союзного договора в апреле и от обязательств восстановить Пруссию в границах 1805 года царь дистанцировался; что за дело ему было до и без того полумертвой Пруссии! Тем не менее он по долгу своей чести не мог не охранять своего малого прусского союзника от полного уничтожения и Наполеон к этому был готов, причем без большого сопротивления. Заключили сделку: каждая из высоких договаривающихся сторон обменивает так сказать одну пешку на шахматной доске на другую. Франция получает прусскую Польшу — она становится Герцогством Варшавским, образованным из областей, полученных Пруссией при последнем разделе Польши, и передается королевству Саксония — то есть практически Рейнскому Союзу. Россия обезопасила себя взамен буфером в виде уменьшенной до границ 1772 года Пруссии. Она не передавалась Рейнскому союзу, а сохраняла номинальную независимость, за которую ей следовало благодарить царя. Однако она оставалась оккупированной французами — в этом отношении царь заключил невыгодную для себя сделку, но это соответствовало соотношению сил держав. Пруссия при притязаниях великих держав должна была довольствоваться тем, что ей выпадет. Откровенно говоря, ее существование как государства было спасено еще раз; конечно же, это весьма скорбная участь.

И в этой слабой и покоренной Пруссии теперь шаг за шагом проводились в жизнь все великие планы реформирования, которые до катастрофы были всего лишь планами: освобождение крестьян; самоуправление городов; открытие доступа в офицерский корпус для горожан; уравнивание перед законом и в правах собственности на землю аристократии и буржуазии; гражданское равноправие евреев; свобода занятия промыслами; новая французская военная система; упразднение телесных наказаний в армии — кратко, вся социальная программа Французской революции. Правда, лишь социальная — ничего из области политики: никакого суверенитета народа, никакого парламента, и естественно, никакой республики. Об отречении от престола король Пруссии не помышлял. Его государство лишь должно было стать сильнее, встав на более широкую основу, и для этой цели побежденный перенял победоносную систему победителя: "демократические принципы при монархическом правлении", как сформулировал это Гарденберг.

Революция сверху, о которой до этого лишь много говорили, теперь произошла. Придя к этому уменьшенной более чем в два раза, со скудными ресурсами, тем не менее Пруссия нашла силы для внутреннего обновления. Это было огромное достижение и доказательство того, что жизнь в этом государстве еще была. Совершенно в другом виде, чем в Семилетнюю войну, но возможно более убедительно, Пруссия проявила силу в несчастье. Тогда она держалась со стиснутыми зубами; в этот раз можно было почти что так сказать: она встала со смертного ложа.

Почти. Ведь при всем уважении перед волей к жизни и перед силой обновления, которые проявили себя в реформах с 1807 по 1812 год, все же следует трезво признать, что многое из задуманного в основном осталось лишь на бумаге.

Не следует упустить из виду и нечто иное: реформы, и в особенности освобождение крестьян, нисколько не объединяли страну, а наоборот — создавали раскол. Ведь Пруссия не была королевским государством, а была она все еще юнкерским государством, и указ Штайна об освобождении крестьян был практически объявлением войны юнкерам. Однажды Фридрих Вильгельм I выразился так: "Я разрушаю власть юнкеров" — и это соответствовало смыслу реформ Штайна. Но юнкеры не могли позволить так легко разрушить их власть, ни раньше, ни теперь.

Против реформ сформировалась сильная оппозиция аристократии. Выразитель её мнения, Фридрих Людвиг фон дер Марвиц, влиятельный человек, писал так: "Штайн начал революционизировать отечество, войну неимущих против собственности, промышленности против сельского хозяйства, подвижного против стабильного". Когда же Штайн, "чужеземец" из Нассау, был в 1808 году отстранен от должности, то другой старый пруссак, генерал Йорк, тот самый, что через пять лет должен был подать сигнал к началу освободительной войны, писал: "Безрассудная голова уже растоптана; другой гад ползучий будет отравлен своим собственным ядом". Вот сколь сильным было тогда в Пруссии ожесточение, с которым реформаторы и антиреформаторы смотрели друг на друга. Двумя годами позже Гарденберг посадил Марвица в крепость как государственного изменника. Но и Марвиц в 1813 году поспешил к оружию, как предводитель конного ополчения из "своих" крестьян, которых он вооружил на свои средства и лично обучал и руководил ими. Прусские патриоты были одновременно и врагами реформ.