Дмитрий Засосов - Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев Страница 22

Подражая аристократии, приглашали к своим детям гувернанток[236] и домашних учителей, что было очень правильно: и по своему поведению, и по образованности дети, усваивавшие языки и приобщенные к музыке, уже гораздо свободнее чувствовали себя и в более изысканном и образованном обществе.

Мы были на серебряной свадьбе в одной зажиточной семье. Торжественность события определялась прежде всего тем, что, к удивлению всех гостей, в дом была привезена из Казанского собора известная, почитаемая икона[237], якобы сопровождавшая фельдмаршала Кутузова во время Отечественной войны 1812 года. Неожиданно это было и потому, что семья была малорелигиозна. Икона была привезена в карете в сопровождении священника, дьякона и псаломщика.

К моменту прибытия иконы собрались родственники и гости. После торжественного молебствия и провозглашения «Многая лета» все последовали в гостиную, где «молодожены» — он во фраке, жена в платье из серебристой ткани — принимали поздравления. Тут же, как ни странно, в присутствии гостей (видимо, чтобы всех поразить), «молодожен» преподнес жене тяжелую брошь, в крупные бриллианты которой была искусно вплетена цифра 25; жена тут же нацепила ее на грудь. Все гости пришли, конечно, с подарками, конечно, тоже из серебра, в зависимости от собственного достатка: кто преподнес целый сервиз, инкрустированный серебром, с цифрой 25, кто — поскромнее вазочку, кто — просто бокал. Один подчиненный хозяина поднес «самому» запонки, изображающие створки двери: на одной петля, на другой крючок, накрепко сцепленные; надо было понимать, что крючок — муж, а петля — жена, тесно скрепленные супружескими узами. И тут была цифра 25. Она же красовалась и на тортах и пирогах, обильно заставивших весь стол, ожидавший уже всех участников торжества в столовой.

Много было прочитано каких-то адресов, сказано речей и тостов, пили много, ели тоже не меньше, а после началось обычное: солидная публика села за карточные столы, а молодежь устроила так называемые «птижё», т. е. разные «умственные» игры: шарады, флирт цветов, фанты, почту[238] и т. п., а затем стала танцевать, тапёр был отличный.

В час ночи опять приглашение за стол с обилием ужина. Мы заметили очень древнюю, но еще статную старушку, которая знала «молодых» еще юными. Чтобы «не портить черед», она каждый налитый бокал выпивала до дна, нисколько не поддаваясь его действию. Когда ее сосед, молодой студент, совершенно завалился возле ее стула, она сказала с презрительной усмешкой: «В наше время молодые люди падали к ногам женщин не от вина, а от переполнения чувств». Она ушла со всеми остальными гостями только утром.

Обитатели ночлежек и сиротских домов

Дед идет с сумой и бос,

Нищета заводит повесть:

О, мучительный вопрос!

Наша совесть… Наша совесть…

Ждут: голод да холод — ужотко;

Тюрьма да сума впереди.

Свирепая, крепкая водка,

Огнем разливайся в груди!

Петербург был разнообразным сочетанием самых крайних категорий жителей — от знатных, богатых, занимавших одной семьей целые особняки, до ужасающей бедноты, ютившейся в подвалах[239] или даже не имеющей совсем пристанища.

В начале XX века в столице официально числилось 25 тысяч нищих. Была целая категория домов, заселенных людьми, вышибленными из обычной жизненной колеи, опустившимися «на дно». Такими домами была полна так называемая Вяземская лавра, красочно описанная В. Крестовским в романе «Петербургские трущобы»[240]. Лавра эта находилась в начале Забалканского проспекта[241]. Мы застали Вяземскую лавру уже на спаде, вернее, в период ликвидации. На этом участке по Забалканскому проспекту шел длинный высокий деревянный забор, выкрашенный темно-бурой краской. У ворот будка с дежурным дворником. За забором целый ряд ветхих деревянных домов, в которых жила беднота в страшно антисанитарных условиях[242]. Среди жителей, действительно несчастных бедняков, было немало хулиганов. Поэтому вечером обыватели опасались проходить мимо лавры.

Когда-то расположенная на окраине города, она в конце XIX века оказалась почти в центре и сделалась совершенно нетерпимой. Решено было ее ликвидировать: все эти ветхие домики сломали. По Забалканскому проспекту выстроили два больших дома[243], и площадь внутри участка отдали под склады, а позже, уже в советское время, под рынок. Жители лавры переселились на окраины города, за Обводный канал, большей частью во вновь выстроенные каменные дома с маленькими дешевыми квартирами. Заселены они были, разумеется, без всякой нормы. Здесь было много угловых жильцов: хозяйчик снимал квартирку и сдавал бедноте углы, в одну комнату — несколько семей. Большинство таких несчастных были люди, забитые нуждой, скромные, всех и вся боящиеся. И на таком фоне выделялись грубые, самоуверенные фигуры, большей частью пьяницы, которые властно и свысока относились к своему же брату и прямо терроризировали их. Такие люди создавали этим домам недобрую славу. Особо печальной известностью пользовались среди подобных домов «Порт-Артур» и «Маньчжурия» в конце Смоленской улицы, «Холмуши» на Боровой, за Обводным каналом, и «Петушки» за Волковым кладбищем. Около этих домов и в квартирах часто возникали драки, скандалы, всегда были пьяные. Сами названия «Порт-Артур» и «Маньчжурия» показывают, что они возникли в годы русско-японской войны. Если подле трактира или чайной поднимался скандал и дело доходило до драки, прохожие говорили: «Опять порт-артурцы воюют». Или: «Опять „Маньчжурия“ дерется». Эти ходячие выражения оскверняли память русских воинов, погибших в русско-японскую войну, но, к сожалению, они бытовали. Нам пришлось познакомиться с бытом таких домов, так как мы уже студентами участвовали в их обследовании. Бледные дети, истощенные женщины, пьяные мужчины, разухабистые девицы легкого поведения — вот кого можно было видеть в этих домах. Вечером дом шумел: играли на гармониках, пели пьяными голосами, шла картежная игра, ссорились. Воры возвращались с промысла, тут же скупщики краденого — портные тотчас перешивали до неузнаваемости украденное пальто или пиджак. Меховой сак немедленно перешивался на шапки, перешитые вещи продавались на толкучках. Жалко было смотреть на этих людей, отвыкших от трудовой жизни, соблазнившихся на легкую жизнь, проводивших время в попойках, карточной игре, в каком-то угаре. Еще грустнее было смотреть на детей, которые видели всю грязь этого ненормального быта.

В каждом из таких домов были знаменитости-коноводы. В «Петушках» проживал Костя Хромой, известный хулиган, которого все боялись. Это был молодой, здоровый парень, хромавший на одну ногу (говорили, что сломали ее во время драки). Все знали, что он носил за голенищем нож. Он был страшно самоуверен, говорил небрежным тоном, ему старались подражать. Чем он жил — неизвестно. Поговаривали, что он грабил на кладбище запоздалых посетителей.

В «Порт-Артуре» командовал Сенька. Это был мужик лет сорока, с подвязанным подбородком (у него была какая-то незаживающая болячка). Он буквально терроризировал население «Порт-Артура»: проходя мимо, он мог ни за что стукнуть кулаком по лицу или дать по шее. Никто не смел дать ему отпора: кулак у него был очень тяжелый. Он мог неожиданно потребовать: «Дай на сороковку!» Отказать ему было опасно. Вокруг себя он собирал таких же негодяев. Жил он всевозможными вымогательствами и обманами, а также занимался скупкой краденого, причем часть денег не отдавал, ограничиваясь поднесением кулака под нос.

* * *

Горячее поле, сюда скачи

На трех ногах собакой раненой.

Для лиц, не имевших действительно «где голову приклонить», в столице существовали ночлежные дома[244]. Мы познакомились с одним из них. Вот его предыстория: по Забалканскому проспекту, сразу за городскими бойнями, до Новодевичьего монастыря (с правой, нечетной стороны улицы) была огромная свалка. Сюда вывозили навоз, мелкие отбросы и пр. Она занимала громадную территорию и называлась «горячим полем»[245], потому что отбросы прели, разлагаясь, курились, над полем стоял туман, зловонный и густой. Бездомные, опустившиеся люди, ворье, которому надо было скрываться, строили себе здесь шалашики, точнее, норы, в которых ночевали, подстилая под себя рваные матрасы и разное тряпье. От разложения отбросов там было тепло. Полиция делала обходы «горячего поля», разоряла их норы, арестовывала тех, кто не имел паспорта или был в чем-нибудь замешан. В санитарных целях летом, в сухую погоду, эти свалки зажигались. Принимаемые меры борьбы с обитателями «горячего поля» не давали результатов, и тогда Городская дума решила построить в этом районе ночлежный дом[246]. Здесь за 5 копеек предоставлялось место для ночлега на нарах с подстилкой и сенной подушкой. За эти же деньги давался кипяток. К вечеру у ночлежки собиралась очередь бездомных, плохо одетых бедняков. В ночлежке соблюдалась известного рода санитария: помещения выметались, мылись и дезинфицировались. Администрация и прислуга обращались с ночлежниками грубо: окрики, ругательства, толчки были обычным явлением. Нарушителей порядка выталкивали, спускали с лестницы. Некоторые приживались около ночлежек, кололи и носили дрова, убирали помещение, оказывали разные услуги служащим ночлежного дома. Такие люди пользовались некоторыми привилегиями: с них не взыскивали плату, они получали лучшие места, могли оставаться в ночлежке и днем, тогда как всех рано утром выгоняли и пускали только вечером. Ночевать в таком доме было неспокойно: частые посещения полиции, которая бесцеремонно расталкивала спящих, разыскивая какого-нибудь налетчика, вора.