Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель Страница 22

И тут же приложил руку к сердцу:

— Ах, как жалею я, что сам не могу с вами!.. Мне еще в двадцать мест, в двадцать мест!.. Есть двое очень трудных больных, и я должен спешить… Так разрешите, Алексей Фомич? — Ах, как я вам благодарен!.. И как они будут рады!.. Для них это праздник, — праздник!..

— Ну что же, а? — обратился Сыромолотов к сыну. — Пусть и "Фазанник" этот… все равно… Их сколько? Шесть? Но за гостей своих их считать не буду и обедать не позову!.. И не пойду с ними вместе по улице, конечно, куда с такой оравой!.. Они могут сейчас же за нами. Тут недалеко, и всякий указать может… А я пойду вот с сыном.

— Ну, зачем же вам с ними!.. Это совершенно лишнее!.. Они прекрасно найдут и сами… Ах, как я вам благодарен!.. И как жалею, что не могу!

Иван Васильич спускался по лестнице вместе с ними, и глаза его излучали самое неподдельное счастье.

В первый раз за последние годы — ровно почти за шесть последних лет по улице города, днем солнечным, во всеувиденье шли двое Сыромолотовых отец и сын, и каждый из них, широкий и прочный, чувствовал себя вдвое шире и вдвое прочнее.

Отец был положительно весел. Он шутил, он был тороплив в словах и движениях, — Ваня почти не помнил его таким: он был явно трепетно возбужден тем, что вот сейчас другой кто-то, кроме него самого, увидит его работу, и этот первый — другой — его сын. А Ваня, отнюдь не потерявший старого детского преклонения перед отцом как художником, однако боялся за него вместе с тем, боялся того, что ему, может быть, придется солгать и сказать отцу не то, что он почувствует, и было в нем явное нетерпение увидеть то, что так долго скрывалось, и была тайная неловкость.

Ему хотелось значительно опередить "кунсткамеру", и потому шли они быстро, но и нижний этаж, бывший весь в сборе, не откладывал и не рассуждал, стоит ли идти смотреть картины художника, уже отпетого. Как только Худолей, довольный своей удачей у Сыромолотова и действительно спешивший, уехал, высыпали на улицу и шестеро его больных, и не успел Ваня наедине с отцом осмотреть и половины его этюдов, выставленных в зале для великого князя, как послышались голоса с надворья, заставившие поморщиться и его, а отец горестно протянул: "Э-эх!.. На какой они черт!.." — и сжал кулаки…

— Он… очень странный какой-то, этот доктор, — бормотал Ваня смущенно.

— Да!.. Да!.. Походка воробьиная, и кланяется, как китайский болванчик!.. И зачем тебе было говорить с ним об этом?

— Я думал, ты им откажешь!

— Ага!.. Хорошо!.. Я им сейчас откажу!

И отец двинулся уже к двери.

— Сейчас неудобно… Как же можно сейчас? — остановил его сын.

Марья Гавриловна появилась в зале с совершенно растерянным бледным лицом.

— Там какие-то десять человек! — доложила она испуганно.

— Шесть, — поправил ее Ваня.

— Что вы, Иван Алексеич!.. Масса!.. Прямо целая масса!.. Орава!..

Это шепотом, точно явились грабители.

Ваня быстро вышел в переднюю, где толпились знакомые ему шестеро, и, обращаясь ко всем, но глядя попеременно то на Иртышова, то на Дейнеку, пророкотал:

— Господа!.. Я знаю, вы — люди… самостоятельных суждений… но, знаете, — неудобно будет, если вы вслух… при моем отце…

— Что мы, дикари, что ли? — за всех развел руками, очень удивленно, Синеоков.

— Мы?.. Мы? — за всех сложил перед собою руки, худые и тонкие, о. Леонид.

И Ваня наклонил голову, извиняясь, и широко распахнул перед ними двери.

И зал отъединившегося дома во второй раз в этот день наполнился посторонними, чужими людьми, и старый художник, сбычив голову от нескрываемого неудовольствия, нарочно до боли крепко жал руки и Дейнеке, и Иртышову, и Синеокову.

Но о. Леонид нашел примиряющее слово. Он еще не разжал слипшиеся от пожатия Сыромолотова бледные пальцы, но уже за всех шестерых просил прощения:

— Простите великодушно, ради Христа, что мы вас тревожим!.. Жаждали провести с вашим творчеством несколько хотя бы минут. Но, если не разрешите, мы уйдем.

Подвижнически-сквозное лицо и просящая улыбка на нем, голос грудной, неразлучный с такими лицами, негромкий, — это любят иные художники, и вот, так же, как только что Ваня в передней, старый Сыромолотов сделал широкий приглашающий жест, сказавши при этом, однако:

— Объяснять я вам ничего не берусь, господа!.. Если что вам не будет говорить, — значит, оно и не говорит… А словами не домажешь, нет!.. И развешано все гадко, наспех… И свет не хорош!

И тут же взял под руку сына и отошел с ним туда, где они остановились перед приходом "кунсткамеры".

И по этим этюдам и наброскам картин Ваня видел в отце то же, чем был он известен и раньше: холсты были так же смело пестры от резких солнечных пятен, была та же преднамеренная грубость рваного мазка и плотность красок, была та же сыромолотовская сила и энергия в задранных косматых диких лошадиных мордах, в своре борзых, обскакивающих лобатого волка, в упругих деревьях под натиском бури… Даже Христос на небольшом, в аршин, наброске был гневный Христос с нахмуренными бровями, — единственный во всем Евангелии, когда бичом гнал он из храма торгующих.

Хорошо памятные Ване абрикосы были тоже здесь, и когда придвинулся к ним Ваня, то сказал:

— До-сад-но!.. Пожухло кое-где сильно!

— Да-а… Конечно, — присмотрелся отец. — Это сколь — Асфальт?

— Кобальт с терра ди сиенной… Спешил тогда — и вот… не подошло…

И покосился недовольно через плечо назад, где в это время ахнул изумленно о. Леонид перед радугой, в которую попали чабан с отарой овец и с карнаухой пегой собакой спереди.

— Ах, дивно!

Ахнул громко и тут же стесняющимся шепотом вислоухому Дейнеке, потянув его, как мальчика, за рукав пиджака:

— Вы посмотрите-ка, Андрей Сергеич!

Радугу передать пытался Сыромолотов и еще на двух этюдах, и об одном из них, на котором, видимо, из окна, торопился захватить он ее, и в оранжевый яркий луч попал край перистолистого японского клена, а в красный — резьба ворот, Ваня сказал порывисто, так же, как тогда на крыше:

— Здорово хвачено!

— Где уж там здорово! — отозвался отец. — Даже губер-на-тор вздумал похвалить… и великая… Явно, что никуда не годится!

Взволнованный о. Леонид смотрел, старательно зажмуривши левый глаз, через кулак правой руки и шептал Дейнеке:

— Отделяется, — совсем отделяется от стены!.. Сделайте так вот!.. Отделяется! Я вас уверяю!

Дейнека пытался смотреть на него снисходительно, но, отвернувшись, все-таки попробовал поднести кулак к правому глазу.

Студент Хаджи, тщательно избегая Дейнеку, держался около Синеокова и говорил вполголоса, сильно растягивая слова:

— Конечно, — конечно, с известной точки, — да… Мы с вами так не сделаем… Но ведь это же пе-ред-вижник!.. Это все до не-воз-мож-ности скучно!.. Вы не видели Матиса?.. В Москве, у Щукина…

— Вот поди же, — вам скучно, а мне эти собачонки, например, очень нравятся, право! — подзуживал его Синеоков. — Вы замечаете, что во рту у них сухо? И даже слышно, как стонут!

— Почему же "стонут"?

— Потому что гончие, когда догоняют, стонут, батенька мой, — стонут, а не лают!

— Вы можете слышать, что вам угодно, но художник в этом не виноват!

И, говоря это, сильно морщился и пожимал плечами Хаджи.

А в другом конце зала рыжий Иртышов, захватив локоть Карасека, внушал ему намекающе:

— За Брест — крест, за Прагу — шпагу… За Прагу — шпагу — это Суворову, а старику этому — за то — часы с высоты трона, за се — булавка с бриллиантами… Небось, великие князья знают, куда им ездить!.. К нам с вами не поедут!..

— Мы с вами не есть художники… А за что могла быть булавка? полюбопытствовал Карасек.

— "За "Спуск Паллады" или какой-то "Авроры" в присутствии их величеств"… "В присутствии их величеств" — это самое важное!.. На "Палладе"-то на этой броня из какой-нибудь пробки, но "в присутствии" вот что важно! За этот гражданский подвиг, кроме суммы приличной, бу-ла-воч-ку в галстук!

— Но откуда же вы-то осведомлёны?

— Мы!.. Нам известно, — не беспокойтесь!.. От нас не скроются! — И Иртышов сложился перед Карасеком и вновь разогнулся, даже как будто щелкнул при этом в позвоночнике, как новый перочинный ножик.

Наблюдавший тем временем его искоса Сыромолотов говорил о нем Ване:

— Рыж!.. Очень огненный!.. Борода — как сера, сера с фосфором… В пожарном отношении опасен!.. Очень опасен!

Но тут же отвлекался в сторону своих этюдов:

— Этто… это я, кажется, пересушил немного… Да-а… Конечно, надо бы взять гораз-до сырее!.. гораздо сырее!

— Зачем же сырее? — рокотал Ваня. — Прекрасно чувствуется, что надо… Взять сырее — будет другой мотив.

О. Леонид полушептал Дейнеке:

— Знаете, Андрей Сергеич, — на мне сейчас старые ботинки, и мне теперь очень стыдно, что я не надел новых… Ведь есть же, есть!.. Если бы не было!.. Шел сюда — и забыл надеть!.. Постыдно не догадался!..