Владимир Райцес - Жанна д`Арк Страница 23

Вернувшись в Вокулер, она надевает специально изготовленную для нее мужскую одежду, и больше в женском платье ее не видят — до того дня, когда по приговору инквизиционного трибунала она переодевается в одежду, подобающую ее полу. Но проходит еще два дня — и она снова надевает мужской костюм, совершая тем самым «рецидив ереси» и обрекая себя на смерть…

Мужской костюм Жанны д'Арк — не просто удобная одежда, наилучшим образом приспособленная к той необычной жизни, которую она вела. Жанна носила этот костюм не только тогда, когда этого действительно могли потребовать какие-то крайние обстоятельства (в дальней дороге, на войне, в тюремной камере), но и тогда, когда ситуация, казалось бы, должна была предписывать ей традиционные формы поведения. Решительно преступив через обычай и этикет, она явилась в мужском костюме к дофину, и об этом сразу же стало известно во всей Франции. В течение трех недель специальная комиссия проводила в Пуатье тщательную экспертизу ее слов и поступков с тем, чтобы выяснить степень их соответствия нормам христианской морали. И все это время члены комиссии — теологи и юристы — видели ее в мужской одежде. Позже бывало так, что перерывы в военных действиях продолжались по нескольку недель, а то и месяцев, и Жанна могла отдохнуть, но и тогда она не переодевалась в женское платье. Мужской костюм был особым одеянием Жанны-Девы, ее отличительным признаком.

Надев этот костюм, она совершила поступок, который в семантическом плане следует рассматривать как жест — символическое действие, «имеющее не только и не столько практическую направленность, сколько соотнесенность к некоторому значению» (10, 34). Чтобы понять смысл этой акции, нужно иметь в виду, что костюм был одним из важнейших элементов «знаковой системы» средневековья. Во времена Жанны д'Арк по одежде и встречали, и провожали; костюм являлся «текстом», содержащим достаточно полную информацию о социальном статусе его владельца.

Когда Жанна сменила крестьянское платье на мужской костюм, она изменила в глазах окружающих свой социальный статус… С этого момента ее перестали воспринимать как крестьянку, и здесь Э. Люсай-Смит, первый отметивший данное обстоятельство, вполне прав (83,34). Действительно, если бы в ней продолжали видеть крестьянку, ее «миссия» не имела бы ни малейших шансов на успех: с крестьянкой не стал бы считаться ни один солдат, не говоря уже о дворянах — рыцарях и командирах. Показательно, что источники называют Жанну «пастушкой» только до ее появления в Вокулере или Шиноне.

Однако Э. Люсай-Смит заблуждается, когда усматривает признак нового социального статуса Жанны в том, что, придя «во Францию», она вскоре стала одеваться наподобие молодого дворянина. Как дворянку ее тоже не воспринимали — даже после того как она и ее родные получили дворянские права. Любопытно, что никто ив современников вообще не упоминает об аноблированип Жанны, и мы узнаем об этом факте только из копии королевской грамоты, сделанной в середине XVI в. Еще более существенно, что, несмотря на аноблирование, сама Жанна отказывалась видеть в себе дворянку. «Спрошенная, имела ли она щит и герб, отвечала, что не имела ни того, ни другого, но что король даровал ее братьям герб, а именно щит лазоревого цвета с двумя лилиями и мечом посередине. . Затем она сказала, что сей герб был дарован королем ее братьям без всякой просьбы с ее стороны или откровения» (Т, I, 115).

В своих собственных глазах и в восприятии современников Жанна занимала совершенно особое положение, которое не могло быть определено посредством традиционной сетки социальных координат индивида. В ней видели Деву, посланную богом для спасения Франции, т. е. существо, выполняющее уникальную «общественную функцию» и поэтому находящееся вне социальной стратификации, не принадлежащее ни к одной общественной группе и не связанное в своей деятельности с каким-либо групповым кодексом поведения. Мужской костюм Жанны и «выражал» как раз эту уникальность, символизировал исключительность, подчеркивал неповторимость. Он был как бы частью самой ее личности, проявлением и «знаком» ее особого предназначения. «Названная женщина утверждает, — говорилось в окончательном варианте обвинительного заключения, — что она надела, носила и продолжает носить мужской костюм по приказу и воле бога. Она заявляет также, что господу было угодно, чтобы она надела короткий плащ, шапку, куртку и штаны с многими шнурками, а ее волосы были бы подстрижены в кружок над ушами и чтобы она не имела на своем теле ничего, что говорило бы о женском поле, кроме того, что дано ей природой… Она утверждала также, что если бы [по-прежнему] находилась в мужском костюме среди тех, ради которых она некогда вооружилась, и продолжала бы действовать так, как действовала до своего плена и заточения, то это было бы одним из величайших благ для всего королевства Французского» (Т, I, 293).

Таким образом, смена женского платья на мужской костюм — это очень важный элемент программы поведения Жанны, связанный с представлением об особом характере ее миссии. И здесь сразу же встает еще один вопрос: что могло навести ее на эту мысль?

Этот вопрос чрезвычайно интересовал руанских судей. Уже на втором допросе, 22 февраля 1431 г., у подсудимой спросили, по чьему совету она надела мужской костюм.[9] В этом месте «французской минуты» протокола процесса ее составитель, который основывался на двух не дошедших до нас «книгах», содержащих первоначальные заметки секретарей трибунала, сделал такую запись: «На сей вопрос я нашел в одной книге [ответ], что ей велели сделать это ее голоса, а в другой [книге], — что, спрошенная несколько раз, она не давала никакого ответа, а потом сказала: „Я не виню никого“. И нашел в сей книге, что она несколько раз меняла свой ответ» (Т, I, 50). В официальный латинский протокол вошел только вариант второй книги.

Такие ответы не могли, разумеется, удовлетворить инквизиторов, и на протяжении всего разбирательства они неизменно возвращались к этой теме. Судьи подходили то с одной, то с другой стороны, задавали наводящие вопросы, предлагали различные варианты ответов, но все безрезультатно. Жанна либо отказывалась отвечать, либо давала неопределенные ответы, а когда не оставалось ничего другого, как сказать «да» или «нет», говорила «нет». «Спрошенная, кем ей было ведено надеть мужской костюм, отвечала, что она сделала ото не по совету кого-либо из людей, но по велению бога и его ангелов… Спрошенная, не сделала ли она это по приказу Робера до Бодрикура, отвечала, что нет» (Т, I, 75).

Вот извлечение из протокола шестого публичного допроса 3 марта 1431 г.; мы воспроизводим диалог между судьями и подсудимой дословно, убрав лишь мешающие восприятию протокольные формулы («спрошенная… отвечала…»): «Когда ты явилась к своему королю, он не спрашивал тебя, было ли тебе откровение, которое заставило тебя переменить женскую одежду на мужскую?» — «Я уже вам на это отвечала; я не помню, спрашивали ли меня об этом». — «А те магистры, что в течение трех недель или целого месяца экзаменовали тебя в Пуатье, они не расспрашивали о перемене одежды?» — «Не помню. Впрочем, они спросили меня, где я надела мужской костюм, и я ответила, что в Вокулере». — «А они не спросили тебя, надела ли ты его по приказу твоих „голосов“?» — «Не помню». — «А когда ты в первый раз явилась к твоей королеве, она не расспрашивала тебя о перемене одежды?» — «Не помню». — «И твой король, королева и другие твои сторонники никогда не просили тебя переодеться в женское платье?» — «Это не относится к вашему процессу». — «Если ты переменила свое платье на мужской костюм по божественному откровению, то чей голос передал тебе это: святого Михаила, святой Екатерины или святой Маргариты?» — «Больше вы от меня нынче ничего не узнаете» (Т, I, 93–95).

Конечно, она все прекрасно помнила. И король, и королева, и «магистры» в Пуатье (они в первую очередь), и многие другие спрашивали у нее, почему она сочла возможным нарушить церковный запрет и надеть костюм, не подобающий ее полу. Но это относилось к области ее «откровений», а о них не знал никто, кроме короля и отчасти Бодрикура (Т, 1, 124). И на том она стояла до конца…

Чем могло объясняться и оправдываться «отклоняющееся поведение» Жанны в субъективно-психологическом плане, т. е. с ее собственной точки зрения? Что могло стоять для нее самой за словами, что она надела мужской костюм «по велению бога и его ангелов»? С какими «откровениями» мог связываться у нее этот поступок?

На первый взгляд кажется, что исследователь бессилен ответить па эти вопросы. Как он может проникнуть в тот сокровенный уголок внутреннего мира Жанны, который она столь тщательно охраняла? И все же попытаемся составить представление о возможном источнике «откровений» Жанны в данном конкретном случае, чтобы приблизиться тем самым к лучшему пониманию всего этого явления.