Эдмон Поньон - Повседневная жизнь Европы в 1000 году Страница 23

Король и епископы, судя по всему, хотели не смерти, а обращения этих грешников. Было бы куда поучительнее вернуть в истинную веру, а не наказать таких людей, как Лизуа, который в монастыре Святого Креста отличался несравненным милосердием, или Эрбер, который был ведущим учителем школы при церкви Сен-Пьер-ле-Пуэлье. На них оказывали давление, приводили аргументы, увещевали. Ничто не помогло. Они даже с уверенностью заявили, что их учение скоро победит «среди всех народов». Роберт решил попробовать припугнуть их: он приказал разжечь недалеко от города большой костер. Напрасный труд. В результате Эрбер и Лизуа и одиннадцать их последователей, столь же непоколебимые, как они, «по приказу короля и единодушному решению народа» положили начало длинной веренице еретиков, сожженных на костре на протяжении последующих веков.

В чем же состояла их истина, ради которой они пожертвовали своими жизнями? Мы знаем о ней только то, что написали их преследователи, а это могли быть клеветнические обвинения. Согласно Раулю, они неверно трактовали догматы, выводимые    Церковью из Ветхого и Нового Заветов, в особенности же догмат о Троице. Они говорили, что Вселенная несотворима и вечна. Вслед за эпикурейцами считали разврат естественным и невинным явлением. Наконец, они считали «все христианские труды благочестия и праведности», иначе говоря, внедрение норм поведения, вдохновленных евангельскими примерами, «поверхностными усилиями».

Адемар из Шабанна сообщает, что они поклонялись дьяволу, «каждодневно жертвовали ему много серебра» и «предавались во тьме таким ужасам и преступлениям, даже рассказ о которых был бы грехом». Но он называет их также «манихейцами». Это проливает некоторый свет на рассказанное Раулем и лучше объясняет их героическое поведение. Учение Мани[105] было возвышенным и представляло собой соблазн в прямом смысле слова. Всем известно, что оно провозглашает особого рода равенство сил между добрым и злым началами. Менее известно, что Мани призывал своих последователей освобождаться от зла, то есть материального, посредством усердного созерцания духовного, и путем к этому считал молитву и пост.

На основе написанного Раулем в первую очередь можно распознать идею о том, что материальный мир, мир зла, не был создан благим Богом, а существовал всегда. Затем следует отрицание реальности событий, приводимых в Писании, поскольку они, в особенности идея Искупления, считаются чистыми символами. И наконец отказ от запретов и предписаний морали: поскольку повседневная жизнь полностью погружена в мир зла, ею управляет только зло и бороться с ним невозможно, ибо избежать его можно, только следуя духовным путем. Однако избежавших слишком мало: это — «совершенные», а другие: ученики, «слушатели», собирающиеся войти в число первых, считались не виновными в зле, которое они не могли не совершить.

Итак, мы видим, что это просто-напросто ересь катаров[106], которая вспыхнула два века спустя, прежде всего на юго-западе Франции, где ее адептов называли альбигойцами. Кстати, Адемар пишет, что «манихейцы были также обнаружены и уничтожены в Тулузе». Должно быть, их уничтожили не всех. Это высокоинтеллектуальное учение, доступное только образованным священникам, получившим образование под сенью соборов, то есть в городах, спустя 6 и 7 поколений стало религией целого народа: крестьян, ремесленников, сеньоров. Надо думать, со времен доброго короля Роберта ее апостолы, которые умели говорить с простыми людьми, добились многого. Под покровом католической веры, проповедуемой и поддерживаемой великим Гильомом V, графом Тулузы, уже можно угадать тайное развитие этих взглядов, последователи которых отдают должное невидимому и приветствуют Добро, но, за исключением нескольких героев-искупителей, без угрызений совести отказываются бороться против ощутимых прелестей Зла. Действительно, все Средние века и все века нашей эпохи показывают, что недостаточно верить в Христа, чтобы жить в соответствии с христианскими добродетелями. И как не вообразить в этих южных землях, где солнце слишком сильно подогревает кровь, возможность повседневной жизни без таких добродетелей?

Учение катаров также является религией. В источниках мы находим упоминание и о других «ересях», менее изощренных, но, впрочем, и менее распространенных.

В Равенне некто по имени Вильгард «с необычайной страстью посвятил себя искусству грамматики». Слово «грамматика» в ту эпоху означало литературу; ее изучали по мирским текстам латинской античности. Рауль отмечает, что в Италии такую грамматику предпочитали всем другим «искусствам». Однажды ночью Вильгарду явились Вергилий, Гораций и Ювенал[107]; на самом деле, это были демоны, принявшие их облик. Они поблагодарили его за усердное изучение их трудов и служение их славе и предрекли ему такую же славу. С той поры Вильгард потерял голову. Его священным писанием стала не Библия, а труды любимых поэтов. По словам Рауля, он проповедовал, «учил» (может быть, он создал школу), что в этих книгах заключена истина. В дело вмешался архиепископ Равенны, он осудил Вильгарда как еретика. В связи с этим по всей Италии были обнаружены «сектанты, следовавшие этому пагубному учению». Их истребили «железом и огнем». Из Сардинии, где они тоже были обнаружены, нескольким удалось бежать «в Испанию» — без сомнения, в северную Испанию, поскольку остальная ее территория находилась под властью мусульман. Они совратили там «часть народа», после чего были физически истреблены «католиками».

Итак, греко-латинское язычество, в течение многих веков бывшее национальной религией итальянцев, еще не было полностью уничтожено христианством. Возможно, кое-где на полуострове еще сохранились одна-две небольшие «школы риторики», известные еще в античности и, не осмеливаясь открыто выступать против принятой религии, потихоньку учившие совсем другому. Усиление ностальгии, недосмотр местного духовенства, больше занятого доходами с церковного имущества, нежели наставлениями в вере, — и вот они уже рискуют выйти на поверхность, пытаются отвоевать свое, пробуждают в «части народа» плохо забытые верования предков. В те времена христианская вера, имевшая за плечами уже шесть веков истории, все еще нуждалась в постоянной и безжалостной бдительности, для того чтобы поддержать себя.

В Галлии римское многобожие было в свое время принято в качестве официальной религии, однако оно не пустило корней. Поэтому грамматик, проповедующий народу веру в Юпитера, Марса или Венеру, наверняка потерпел бы фиаско. В связи с этим некто Леутард, живший в деревне Вертю в Шампани, набирал себе учеников по-другому. Он был простым крестьянином. Однажды находясь в поле, утомленный «какой-то сельскохозяйственной работой», как с пренебрежением интеллектуала пишет Рауль, он прилег и заснул. Он увидел странный и достаточно неприятный сон: пчелиный рой, вопреки обычному движению пищи в человеческом теле, вошел в его тело снизу и вновь вышел через рот, ужасающе жужжа и покрывая его укусами. В конце концов пчелы заговорили и приказали ему «совершать над людьми всякого рода невозможные вещи». То, что он сделал проснувшись, не было невозможным, однако требовало большой самоуверенности. Он сразу же вернулся домой и выставил за дверь жену, «имея намерение развестись в соответствии с евангельскими правилами». Затем он вышел «как бы для того, чтобы помолиться, вошел в церковь, схватил распятие и разбил образ Спасителя». Свидетели этого святотатства были глубоко возмущены. Его сочли сумасшедшим. Однако у него, без сомнения, был хорошо подвешен язык: «слабые деревенские головы» попались на его удочку. К тому же, не объяснил ли он им, что «платить десятину — это бесполезный и лишенный смысла обычай»? В такие вещи поверить нетрудно. Он сдобрил это соблазнительное учение несколькими рассуждениями в отношении речений пророков, из которых, по его мнению, одних стоит принять, а другие не заслуживают никакой веры. Таким образом, он прослыл человеком более знающим, чем отцы Церкви, и, во всяком случае, «человеком, полным здравого смысла и благочестия», и эта слава за короткое время завоевала для него поддержку «значительной части народа».

В это время в Шалоне-на-Марне был епископом старый и мудрый Жебуан, который умер в 991 году. Он приказал привести Леутарда к нему, расспросил его, доказал всем присутствующим несостоятельность его псевдотеологических рассуждений. «Частично соблазненный народ» вернулся «полностью к католической вере». Несчастному деревенскому еретику не оставалось ничего другого, как признать свое поражение и ошибочность своей «честолюбивой демагогии». Надо понимать, что добрый Жебуан ограничился этим уроком; однако Леутард, освобожденный из-под стражи, вернулся к себе и утопился в колодце. Должно быть, повседневная жизнь уже не казалась ему достойной того, чтобы ее дожить.