Неизвестен Автор - Заступница - Адвокат С В Каллистратова Страница 23

Через неделю маму вызвали на допрос - в качестве свидетеля по делу Феликса Сереброва. Она отказалась отвечать на вопросы. В "Хронике текущих событий" опубликована ее запись внепротокольной беседы с Капаевым 22 апреля:

"С.В. - За что арестовали Кувакина?

К. - Он ярый антисоветчик.

С.В. - Что же вы - объединили Сереброва, Гривнину и Кувакина в одно дело?

К. - Как объединили, так и разъединим: все в наших руках. Мне очень жаль Гривнину.

С.В. - Только одну?

К. - У нее маленькая дочь.

С.В. - В последнее время говорят: "КГБ пошел по бабам".

К. - Так некого больше брать.

С.В. - Ну а если так жалеете, - отпустите; сами же говорите: все в ваших руках.

К. - Не могу - служба".

Вскоре Софью Васильевну еще раз вызвали в КГБ и вынесли ей письменное "предупреждение по Указу": "Из материалов Вашего обыска нам стало известно, что Вы составляете, размножаете и распространяете политически вредные документы..." По-видимому, с учетом того, что я с дочерью в это время была во Франции, сотрудник КГБ начал выяснять, не хотела бы она "покинуть страну". В ее мягком по звучанию "не-ет" была такая категоричность, что больше ей этого не предлагали...

Приближалось 21 мая - шестидесятилетний юбилей Андрея Дмитриевича, который он встречал в Горьком, в изоляции от всех друзей. Придумывали разные способы его поздравить. И было решено издать сборник. Александр Бабенышев, Евгения Эммануиловна Печуро и Раиса Борисовна Лерт взялись за его составление. Две статьи - о письмах Сахарову и о юридических аспектах его ссылки - написала в сборник Софья Васильевна. В день рождения в Горьком Елена Георгиевна вручила Андрею Дмитриевичу рукопись сборника, в том же 1981 г. А.Бабенышев опубликовал его в США.

По возвращении из Франции я с дочерью уехала в экспедицию. В нашем саду летом жить было уже практически нельзя - рядом выросли корпуса нового Строгино, в том числе огромное общежитие для "лимитчиков". Молодые ребята, оторванные от своих семей, одинокие в чужом городе, находили себе приют на наших участках: ночевали в домах (замок мама сняла, чтобы не ломали дверь), собирали урожай. Жители похозяйственней выкапывали кусты и деревья для своих дач. На ближайших к забору участках уже заработали бульдозеры. Софья Васильевна только повторяла: "Хорошо, что Наточка не дожила до этого..." Она все лето в Москве и интенсивно работает, хотя это кажется уже невозможным: в августе арестовывают Ивана Ковалева. У мамы еще хватает юмора: "И вот вам результат - трое негритят", - цитирует она смешную песенку нашего детства. И трое оставшихся на свободе членов Московской Хельсинкской группы выпускают очередной документ: об Анатолии Марченко (арестованном еще в марте), которому дают дикий срок - десять лет лагерей плюс пять лет ссылки.

В сентябре у мамы снова обыск - за ней приезжают на Удальцова, везут в Строгино, быстро понимают, что там искать нечего, и едут на улицу Воровского, где добирают остатки: все письма от заключенных. В тот же день проводится обыск у Гули Романовой.

В ноябре Андрей Дмитриевич объявляет первую голодовку. Софья Васильевна, услышав об его намерении, умоляет Елену Георгиевну отговорить мужа. "Вы плохо знаете Андрея, - отвечает та. - Никто не может его отговорить, если он решил что-нибудь. Все, что я могу, - это присоединиться к нему". И она присоединилась. Софья Васильевна голодовок никогда не одобряла, хотя отдавала должное мужеству голодающих. Она очень переживала за Сахаровых, говорила: "Подношу кусок ко рту - и думаю, как же им сейчас тяжело".

22 декабря вышел Хельсинкский документ 190: "О преследованиях русского общественного фонда помощи политзаключенным". А через два дня - двойной обыск: и у меня, и у мамы. Проводила его Московская прокуратура уже по делу самой Софьи Васильевны. Незадолго до этого прокуратура проводила обыск в нашем же подъезде, этажом ниже, у Петра Егидеса и Тамары Самсоновой, по делу о журнале "Поиски". На лестнице слышались крики: "Фашисты! Что вы делаете!" После их ухода в квартире был полный разгром - все вытащено, расшвырено: они вспороли большого синего слона, любимца маленькой внучки, чтобы посмотреть, не спрятано ли в нем чего-нибудь; скидывали с антресолей на пол научные рукописи хозяев (их так и не защищенные докторские диссертации по философии). У меня в квартире обыск провели очень аккуратно, так же, как и у мамы. Мама шутила: "Стало даже чище - они всю пыль стерли и оставшиеся бумажки ровными стопочками сложили". Я тоже старалась вести себя спокойно - возмутилась только, когда они стиральную машину хотели осмотреть. Сказала им, что все рукописи и книги на полках, а в стиральную машину лазать нечего и на антресоли тоже - там только спортивное снаряжение. Послушались, не полезли.

Обыска на улице Удальцова мы не ожидали. Около восьми утра - мама еще спала, а я помогала Гале собираться в школу - в квартиру (дверь, как обычно, была незапертой) вошли несколько мужчин. Мама оделась; половина из пришедших, во главе с хорошо знакомым Софье Васильевне следователем городской прокуратуры Ю.А.Воробьевым, увезли ее проводить обыск на Воровского, а следователь Титов с двумя понятыми занялись моей квартирой. Как скоро стало очевидно, следователь и "понятые" были очень близко знакомы - разговаривали на "ты", обсуждали какие-то свои проблемы. Дамочка-понятая стала ко мне вплотную и не отходила ни на шаг - и в кухню за мной, и в туалет. Галя смотрела на все это с ужасом: она уже знала о распоротом слоне своей подружки Насти и очень испугалась за свои игрушки. Кое-как выпроводив ее в школу, я попросила: "Начните, пожалуйста, с комнаты девочки, чтобы к ее возвращению из школы все было кончено и она не видела, как роются в ее вещах". Они выполнили мою просьбу, тщательно все осмотрели, но оставили игрушки (и все остальное) в полном порядке. А я мучительно думала, что делать дальше. Ничего особенного в квартире не было - мама все Хельсинкские материалы держала на Воровского. Но "самиздатом" во второй комнате были заполнены две полки - у мамы к тому времени все уже позабирали, а у меня кое-что осталось (хранила для детей), и очень жалко было, что все это пропадет. Вспомнила детскую книжку, из тех которыми нас пичкали в начальной школе, про обыск у Владимира Ильича и на всякий случай проводила следователя в третью комнату - кабинет моего мужа. Этот кабинет со времени его гибели оставался почти в нетронутом виде, и там не было абсолютно ничего интересного для следователя, только большая научная библиотека, рукописи по теоретической физике да художественная литература.

И тут мне помогли неожиданно ворвавшиеся в так и не запертую входную дверь мои внуки Руся и Кузя - четырех и трех лет от роду. Они жили на той же площадке. Моя невестка, не подозревавшая, что идет обыск, поехала с новорожденным третьим сыном к своей матери, а старших, как всегда, отправила "к Соне". Свою дверь она захлопнула и уехала на лифте, поэтому девать детей было уже некуда. Ребята были очень бойкие, вернее, буйные, они тут же облепили незнакомую "тетю", начали к ней приставать: "Почитай нам, поиграй с нами". Поддавшись их напору, дамочка уселась с ними в средней комнате (за мной она к этому времени ходить уже перестала). Хватило ее минут на тридцать, после чего она попросила меня их утихомирить и пошла в кабинет к своим коллегам, которые мучались с содержанием огромного, во всю стену до потолка, книжного шкафа. И даже дверь за собой плотно закрыла, чтобы не так сильно мешали крики и визги детей. А я осталась играть с мальчишками и прикидывать, куда девать "самиздат", - уж очень обидно было все отдавать. Вспомнила другую книжку своего детства - про Таню-революционерку, которая, увидев из окна приближающегося жандарма, бросила типографский шрифт отца в кувшин с молоком.

Дамочка несколько раз заходила, просила, чтобы дети вели себя потише, а потом велела освободить эту комнату для осмотра (в комнате на полу уже лото было развернуто, игрушки разбросаны - типичный детский разгром). "Они" к тому времени видно поняли, что ничего для них интересного в доме нет, начали звонить по телефону, что-то обсуждать. А я схватила большую сумку и стала в нее с "самиздатовских" полок все подряд кидать. Сверху прикрыла каким-то зайцем или мишкой, отнесла в Галину комнату и вывалила все за пианино. Потом вернулась, загрузила в сумку почти все оставшееся, взяла за руки мальчишек - и опять все за пианино вместе с сумкой засунула. Ну, конечно, кое-что спрятать не успела. В основном переплетенные Димой - отцом Руси и Кузи - стихи: ксерокопию стихов Гумилева, перепечатки Хармса, Цветаевой, Горбаневской, какие-то малопристойные частушки про Брежнева. Следователь начал радостно все это хватать и запихивать в мешок. Попыталась я возражать: "Ну как же Гумилев мог в 1913 г. порочить наш советский строй? Почему вы его стихи у меня забираете?" - "А это перепечатка с зарубежного издания. Через кого вы из-за границы книги получаете?" Забрали еще две пишущие машинки, все до одной записные книжки - мои и мужа, письма моего отца на французском языке. Когда они ушли, я стала ревизовать - что же за пианино уцелело. Там оказались и Солженицын, и Евгения Гинзбург, и Авторханов, и Зиновьев, и несколько номеров "Хроники", и многое другое, о чем я даже не помнила (в точности, как любила повторять Софья Васильевна, когда какая-нибудь книжка или бумажка терялись: "Ничего, при обыске найдется").