Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей - Александр Анатольевич Васькин Страница 23

Теорию преподавали Чайковский, только что окончивший Петербургскую консерваторию, и Николай Кашкин. Неудивительно, что между собой профессора общались на трех языках (русском, французском и итальянском), а на крайний случай можно было объяснить свою мысль и жестами. Иностранцам и платили больше – скрипачи Фердинанд Лауб и Людвиг Минкус получали по 5500 рублей в год, Гальвани – 3800 рублей. Даже директор платил себе зарплату меньше, всего 5000 рублей в год, из которых он умудрялся тратить деньги и на бедных студентов, подкармливать их, ссужать червонцами. Один из студентов вспоминал: «Стоило только при встрече вопросительно посмотреть на Н. Г., он тотчас догадывался, в чем дело, останавливался и спрашивал: “Ну что, должно быть, денег нет?” И вслед за вопросом, точно приготовленная, вынималась из кармана бумажка…» А во время ученических вечеров в круглом фойе Большого зала выставляли столы, ломящиеся от булочек, – все для студентов, которые могли есть сколько угодно, главное, чтобы чаем запивали.

Рубинштейн в пользу малоимущих учеников принимал пожертвования и вещами, сам мог купить своим любимцам новые галоши взамен пришедших в негодность. Николай Григорьевич за свой счет обставил мебелью комнаты в бесплатном консерваторском общежитии на верхнем этаже дома на Большой Никитской, чтобы в них могли жить небогатые студенты. Там поселились представители сильной половины человечества, студентки обитали в общежитии на Спиридоновке. Интересно, что такая забота о студентах вполне соответствовала первоначальному смыслу слова «консерватория» (от латинского conservare, т. е. сохранять) – в Италии в XVI веке называли городские приюты для сирот, где их учили разным ремеслам и церковному пению. Впоследствии ремесел стало меньше, а музыки все больше, и консерватории превратились в своего рода музыкальные школы. А первая консерватория на правах высшего учебного заведения открылась в Неаполе, в России же подобное училище появилось в 1787 году в Кременчуге.

А ведь Рубинштейн помимо руководства еще и преподавал, выступал с концертами. Не жалел себя Николай Григорьевич, был един в трех-четырех лицах. Особенно это стало ясно после его преждевременной кончины, когда все его обязанности разделили между несколькими людьми, в совокупности получавшими аж 20 000 рублей! Не жалел директор и своих соотечественников, ряд которых трудились задаром, за счет них, собственно, и достигалась экономия в зарплате.

И все же важнее всего для Николая Григорьевича были не иностранцы-профессора, а студенты: «Ни я, ни мои товарищи не обращались и не будут обращаться с вами, как с чужими, имеющими за известную плату право на получение известного числа уроков. Вы с нами составляли и составляете одну музыкальную семью, и пока я буду в консерватории, я постараюсь поддержать именно эти отношения между нами, учащими, и вами, учащимися… С другой стороны, ни я, ни другие наши профессора не считали и не считают вас своими подчиненными, а смотрели и смотрят на вас, как на своих младших товарищей и будущих сотрудников в общем деле», – писал Рубинштейн в открытом письме к студентам в 1870 году.

О чутком отношении директора к студентам до сих пор ходят легенды. Однажды в консерватории появилось такое объявление: «Во избежание постоянных простуживаний, вследствие чего пропускаются уроки, прошу учениц-певиц не приходить на занятия в открытых туфлях. Н. Рубинштейн». За другого студента он сам написал сочинение по произведениям Островского – лишь бы не отчислили! Получил, правда, тройку. С Рубинштейна брали пример его многие коллеги, заботясь о своих питомцах как о родных детях. Были случаи, когда иногородним студентам профессора давали и стол, и кров в своих квартирах, кормили их обедами. Атмосфера была дружеская, семейная, так повелось с тех пор, когда на квартире Рубинштейна возникли музыкальные классы. Это сложилось в традицию. Например, ученики Николая Зверева жили на его полном пансионе, их в шутку прозвали зверятами, среди них был и Сергей Рахманинов.

Студенты отвечали Рубинштейну взаимностью, каждый год б декабря отмечая день его рождения ученическим спектаклем или другим «музыкальным приношением», которые готовились втайне от виновника торжества.

Будучи студентам отцом родным, Николай Григорьевич мог порою спросить строго и требовательно, но до физических наказаний – порки розгами, как в его детстве – все же не доходило. Пианистка Александра Зограф-Дулова, бабушка известной арфистки Веры Дуловой, как-то раз на себе испытала все тонкости противоречивой натуры директора, отчитавшего ее за слабую игру: «Я разинула рот и пробормотала: “У меня ничего так не выйдет, Николай Григорьевич”. На это он, грозно сверкнув глазами, вскричал: “Что-о-о? Не выйдет? Не смеет не выйти! Сейчас повторить и сыграть, как я показал!” – Я нерешительно села за рояль и, к собственному удивлению, повторив вариации, придала им колорит и оттенки, подмеченные мною в исполнении Николая Григорьевича, который с улыбкой сказал: “Ну вот и все, что надо! Умница – моя дурочка!” (так звал он меня, когда хотел похвалить)». Неудачи студентов Николай Григорьевич воспринимал как свои, переживал, волнуясь перед их выступлениями. Как-то после концерта с участием Зограф-Дуловой его пришлось откачивать лекарствами – Рубинштейн упал в глубокий обморок.

Но терпение Рубинштейна было не безграничным. Среди учениц попадались и такие, кто мог довести его до белого каления тупостью, одну из таких он выгнал из кабинета: «Ступайте вон! Вон!!!» – и поплатился. Студентка оказалась дочерью действительного статского советника, бывшего чиновника особых поручений при Главном управлении цензуры Петра Щебальского, видимо посчитавшего, что раз он платит деньги, то и заказывает музыку. Дело дошло до суда, приговорившего Рубинштейна в марте 1870 года к штрафу за оскорбление генеральской дочери (по табели о рангах действительный статский советник соответствовал чину генерал-майора) в 25 рублей. Москва забурлила, повсюду обсуждался возникший прецедент. Консерваторцы горой стояли за своего директора, которому доброхоты и газетчики припомнили и его происхождение, и низкий чин губернского секретаря (до 1857 года он служил в канцелярии московского генерал-губернатора). Можно себе представить душевное состояние Рубинштейна, и хотя после вмешательства Сената приговор отменили, он решил оставить свое детище: «Я так близко принял к сердцу последнюю постигшую меня неприятность не из личного самолюбия, а из чувства глубокого уважения и любви к искусству, к нашему учреждению и ко всем вам. Вот почему я объявил Дирекции мое намерение оставить консерваторию и Русское музыкальное общество». Но все же его уговорили остаться.

Рубинштейна по праву называли хозяином музыкальной Москвы, не было в Первопрестольной извозчика, не знавшего его адрес. Достаточно было сказать: «К Николаю Григорьевичу!» – и сразу было ясно, куда везти. Пианист Александр

Гольденвейзер вспоминал: «Я еще застал