Артем Драбкин - Я дрался с Панцерваффе. "Двойной оклад - тройная смерть!" Страница 24

- Как оборудовалась огневая позиция?

- Мы рыли орудийный окоп глубиной сантиметров пятьдесят и диаметром метров пять. По краю насыпали бруствер. Под сошники вкапывали брусья или небольшие бревна так, чтобы они могли в них упираться. В противном случае орудие будет откатываться, даже если сошники вкопаны. Для снарядов отрывался погреб метрах в двадцати, и к нему рыли траншею. Слева и справа от орудия отрывались ячейки. В левой ячейке устанавливали трофейный пулемет, а в правой сидели часовой и наблюдатель. Выбрасывали нас на огневую обычно под вечер, и за ночь мы успевали все это отрыть и замаскировать. Работали все, невзирая на чины и регалии.

Первый бой мы приняли под Ковелем. Немцы пытались деблокировать окруженную в районе города группировку, и нас выдвинули на танкоопасное направление. Под вечер заняли огневую позицию. Мой взвод прикрывал дорогу. В том месте, где мы расположились, она делала крутой поворот на девяносто градусов. Примерно в трехстах метрах от дороги, на опушке хилого лесочка росли два больших дерева. Первое орудие своего взвода, с которым я находился, я поставил между этими деревьями. Второе орудие комбат приказал поставить метрах в пятистах за поворот дороги. Туда же ночью подошли гвардейские минометы "андрюши". За дорогой виднелись разрушенные каменные дома, а чуть дальше возвышалось строение, напоминающие цех завода, откуда периодически взлетали осветительные ракеты и стрелял пулемет. За нашими спинами шли канава и насыпь с разрушенной железной дорогой, рельсы и шпалы которой стояли практически вертикально, образуя как бы забор.

Бой с танками у города Ковель Назарова Б. В.

Утром после налета авиации справа по дороге в нашем направлении пошли немецкие танки, а с фронта, со стороны завода, прячась за домами, пошла в атаку пехота. С большого расстояния с дороги немецкий танк стал бить в направлении реактивных минометов и попал в одну установку, которая взорвалась. Как потом стало известно, слетевшая с направляющей ракета попала во второе орудие моего взвода, уничтожив его вместе с расчетом. Когда танки поравнялись с нашей позицией, мы сожгли два из них, но третий открыл по нам огонь. Появились раненые. Мы попрыгали в ровики, где и сидели, пока огонь не прекратился. Танки на нас не пошли, а свернули с дороги в поле и ушли в наш тыл. День мы просидели на своей огневой позиции. Бой сместился влево, дорога опустела. Вечером ребята потащили раненых в тыл, а я остался прикрывать их переход через железную дорогу. Ребята вернулись обратно ночью со "студебеккером" из другой батареи. Под обстрелом мы с большим трудом прицепили пушку. Я не успел схватиться за борт машины, как получил в живот осколок от разорвавшегося недалеко снаряда. Меня погрузили на машину и отвезли в медсанбат. Пришел доктор, посмотрел и говорит санитарам: "Несите его в мертвецкую". Я пытаюсь говорить, но боль дикая, пена изо рта, говорить не могу. После его слов я потерял сознание. Очнулся в мертвецкой, когда стали выносить покойников. Один пожилой санитар говорит: "Гляди-ка, этот смотрит!" - "Чего смотрит!? Валяй его". Однако они меня отнесли в операционную, пришел доктор, посмотрел и говорит: "Надо же, не подох!" Прооперировал он меня. Лечили меня довольно долго, но, не долечив, отправили в полк. Я приехал забинтованный, мне необходимо было регулярно ходить на перевязку. Командир полка меня пожалел и, когда со штаба бригады пришел запрос направить боевого офицера в штаб 47-й армии в качестве офицера связи, то он направил меня. Из полка мне дали ординарца Соседкова и шофера с полуторкой, в штабе добавили двух красноармейцев. Вроде давали и броневичок, но потом передумали, и мы остались с одной полуторкой. Обосновались в сарае, где также находился хозяин с семьей, а дом занял большой чин из политотдела армии с охраной. Мы его никогда не видали, да и в сарае бывали редко, так как постоянно мотались с поручениями и пакетами.

Во время одной поездки была у меня интересная встреча. Как-то, в поисках адресата, которому требовалось вручить очередной пакет, мы заехали на шоссе, окончившееся тупиком, в конце которого стоял дворец. Около дворца было полно кустов малины. Ребята были голодные, говорят: "Командир, давай поедим хоть малины". Я разрешил, но сказал, что можно, но только по одному и с автоматами. Они по очереди сходили, поели малины. Вдруг из дворца выходит пан и, выяснив, что я офицер, приглашает войти. Я не стал отказываться, и он провел меня в залу на первом этаже. В широком кресле сидела пожилая пани. Я поздоровался, она по-русски пригласила меня сесть в соседнее кресло, покрытое белым чехлом, и спрашивает: "Вы не из Липецка?" Ответил, что, к сожалению, сам из Москвы и в Липецке не бывал. Она огорчилась, сказала, что родилась в Липецке. Немного поговорив, я попрощался с хозяевами и, уходя, заметил, что на белом чехле остался след от моего грязного обмундирования.

Вечерами при штабе устраивались танцы, но я туда не ходил. Почему? Я тебе расскажу. В первый день, как я прибыл в штаб армии, я нашел озеро, снял свою потрепанную гимнастерку, штаны, обмотки с ботинок, постирал-помыл, конечно, без мыла. Все это разложил, высушил. Потом все это одел и посчитал, что я кум королю. Пошел в штаб, а там, слышу, музыка играет. Какой-то солдат идет. Я спрашиваю: "Что там такое"? - "Да там танцы". Подошел, смотрю, офицеры танцуют, все такие шикарные. Одеты стильно, сапоги у них хромовые, блестят. Во ребята! Красавцы! Я смотрю, сидит симпатичная связистка. Одна. Я думаю: "Ну вот эта одна, я к ней и подсяду". Подсел к ней, говорю: "Вот у вас тут и танцы, так хорошо". Еще что-то сказал, потом предложил познакомиться. Она сидит, молчит, ничего не говорит. Ну, я тогда поближе подвинулся, приобнял ее, говорю: "Давайте познакомимся с вами". Она мягко взяла мою руку, положила мне на колено и говорит: "Слушай, у меня от больших звезд отбоя нет, а ты с маленьким лезешь". Все! Больше я туда не ходил. Один только раз сходил посмотреть американский фильм, и все. Надо сказать, что ненависти или черной зависти к этим холеным штабным офицерам я не испытывал. У меня было острое желание быть на их месте. Спать в тепле на чистом, а не во вшах, в грязном окопе, хорошо и регулярно питаться, красиво одеваться. И чтобы поменьше было смерти вокруг. Так что когда через месяц пришел приказ вернуться в полк на должность командира взвода, мне было горько и обидно. Как же я устал от всех этих боев, грязи, крови, смертей! Ну что это?! Что за жизнь?!

В полку я узнал, что в одном из боев погиб старшина Любимов.

В 1944 году обстановка под Варшавой была сложной. Нас перебросили в район города Лигионува. В одном из боев на высотке под Лигионувом я потерял наводчика орудия Митю Долинского и заряжающего Цая... Митька, как и я, был москвич. Мы с ним дружили. Так он любил стрелять из пушки! Парень ой-ей-ей! Он сидел в ровике. И откуда ни возьмись, реактивный снаряд, и прямо в ровик. Когда я туда заглянул, меня поразила эта кровавая масса и почему-то сверху нее медаль "За отвагу". Все, не стало Митьки Долинского. Так я его и засыпал в этом ровике.

В 2005 году в День Победы я оказался в Варшаве и благодаря помощи посла РФ смог побывать в г. Лигионув, где нашел могилу мной захороненных Долинского и Цая. Город я не узнал, трудно было определить, где эта высота на западе, севере или востоке. Помогли местные жители, пан Р. Бескульский и гимназисты из местной школы. Оказывается, все эти годы они заботились о могиле, и не только оградили захоронение четырьмя бетонными столбами, но и вырезали на выросшем дереве христианский крест.

Как-то вызывают меня в штаб полка и отправляют в распоряжение Войска польского командиром взвода формирующегося артиллерийского полка на самоходных установках СУ-76. Там я нашел троих красноармейцев, механиков-водителей, что пригнали несколько самоходок. Через некоторое время нас одели в конфедератки и шинели английского сукна. Помню, я пошел в поселок. Иду, и вдруг открывается окошко, высовывается полька и говорит: "Вот це не польское войско! Прошу, прошу, пан!" Я зашел. Она чего-то щебечет, усадила меня, а я чувствую себя неудобно - с сапог грязь течет, под шинелью у меня наша красноармейская гимнастерка. А тут она в окно увидела, еще идет один - поручик. Она опять: "Мощное польское войско, пан поручик". Тут заходит настоящий поляк. По-польски режет исключительно. Она его тоже усадила. Они ко мне вдвоем обращаются - я ни пру ни ну. Думаю, надо сматываться, и потихоньку вышел в коридор. Смотрю, у него такая конфедератка красивая, с орлом и лакированным козырьком. Я ему свою конфедератку оставил, его надел. Шинельку тоже поменял. Вышел и пошел. Прихожу, ребята ахнули: "Ох, пан поручик!" Поступил, конечно, скверно... Вообще, отношения у нас с ними были так себе. Мы их называли "пшешики", а они нас "лаптюхами".

Как-то раз я решил обкатать одну из самоходок. Поехали в городишко, который был наполовину занят немцами. Когда ехали по улице, впереди нас стал пересекать перекресток немецкий танк. С малого расстояния мы его подожгли. Мы остановились у какого-то дома. Гришка, механик-водитель, говорит: "Пойду в подвал слажу, сок поищу". - Местные консервировали соки, а для нас это было в диковинку. - "Ну пойди, поищи". - "Пойдем вместе. Ты меня прикроешь". Пошли. Вошли в дом. Я чувствую, что здесь кто-то есть. Спустились в подвал, соков там нет, но кто-то живой есть. Мы подумали, что немцы. Гриша кричит: "Хальт!" А из-за стенки выходит полька или немка, хрен ее знает, и двое маленьких детишек. Она садится за столик у полуподвального окна и с испугом смотрит на меня: "Капут, капут!" Я сел напротив. Сижу и говорю: "Сейчас кончится война, поеду домой в Москву, женюсь". Она то на меня смотрит, то в окно, а там дымит этот немецкий танк. Гришка ее спрашивает: чего, дескать, смотрите в окно? Это мы его сейчас долбанули. Она и говорит: "Только что на вашем месте сидел обер-лейтенант и говорил, что война кончается, что он приедет в Берлин, женится... А теперь вы из Москвы сели на его место и о том же... Интересно, жив он или погиб?" Гришка говорит: "Это можно посмотреть". Они с Гришкой сходили, посмотрели, там никого не было - экипаж сбежал. Они такие довольные пришли. Мы недолго посидели и поехали в расположение части. В расчете этой самоходки был наводчик Гуйман.