В Сафонов - Дорога на простор Страница 24

Ермака же неделями никто не видел.

Остроносая лодчонка уносила его по быстрым пасмурным рекам. Он выведывал, разузнавал, выспрашивал коренной народ, знавший окрестные земли.

Еще раз побывал у Никиты Григорьевича.

- Ну как, отрастил крыла-то? - спросил тот.

- Парусины ищу паруса ставить.

- Плыть через горы? - сказал Никита. - "Косят сено на печи молотками раки".

- Дивно тебе? Скажи: откуда пала Чусовая?

- С Камня пала. С крутизны.

- А за той крутизной какие есть реки-речушки? Велики ли? Куда им путь на стороне Сибирской?

- Не знаю, не слыхивал. Водяной путь через Камень? Конные тропки по гольцам - и те кружат, день проедешь, а где вечор был - вон оно, глазом видать...

- Голышом докинешь? То и не с руки нам - вкруговую плясать да голышами перекидываться. Путь войску должен лечь - как стрела летит.

- Невиданный путь. КАК СТРЕЛА ЛЕТИТ! И никто тебе его не укажет - ни русские, ни вогуличи и ни татары даже. Чертеж в светелке помнишь? Человечек есть, кто чертил его. Мой человечек. С ним, разве, потолкуй. Он про то царство сибирское все ведает.

Под лестницей в строгановских хоромах ютился чертежный человек. Это был тощий старичок в подряснике. Книги заваливали весь его закут. Огромные, чуть не в полпуда, старинные пергаменты в телячьей коже; малые, на немецкой бумаге; книги, крытые бархатом, книги с серебряными застежками, книги с фигурами зверей... Лежали развернутые темные круги арабских землемеров, генуэзские портоланы со звездами компасных румбов. Человек жил в горькой пыли, носившейся над вязью скорописи, над неровными новопечатными строками московского дьякона Ивана Федорова и Петра Мстиславца, - над ярью, киноварью, золотом заставок, похожих на тканые ковры.

- Чертеж, что в верхней горнице, истинно сотворен мною, - сказал он. - Не скудоумам изъяснить его. Зримое видят в нем и прелестное. Сорок лет затворен я тут от суесловия мира. И знай: я один скажу тебе о стране Сибирь!

Он воздел руки, перепачканные в черной и золотой краске.

- Тремя поясами перепоясана земля. Где пролег пояс хлада, там все обращено в твердый камень. Под горячим поясом текут реки свинца, там гибнет всякое дыхание. На середнем поясе - рождаются люди и звери, прозябают злаки.

И, втянув во впалую грудь затхлый воздух, он воскликнул, ликуя:

- Слушай! За Каменем, в азиатской стране, стоит царство попа Ивана. Три тысячи шестьсот царей покоряются ему. А живут в нем одноглазы и шестируки, псоглавцы, карлы и великаны. Бродят звери леонисы и урши и зверь бовеш о пяти ногах. Лежит море золотого песку. Камень кармакоул огнем пылает ночью. Текут там белые воды - белая река Геон. Не слыхивали в том царстве о татях, о скупцах, о льстецах, ниже о лжецах. Как идет поп Иван, несут перед ним блюда с землей, чтобы помнили люди, что от земли взяты и пойдут в землю. И нет там ни бедных, ни богатых. Подвизаются жители того царства Мафусаилов век, не ведая болезней. Ибо горесть, кривда и болезни - то прельщение людское. Скажи: "Тьфу, блазнь!" - и нет их.

Он задохнулся, кашель потряс его тщедушное тело, и в тряпицу он отхаркнул кровь.

Легкой синью на небе возникли горы. Воздух двигался и переливался вдали. И вот уж в прозрачности погожего осеннего полудня видно стало, как зеленая пена взбегает по склонам и, словно разбившись о каменные гряды, отпрядывает обратно.

Ермак сказал наконец слово. И по тому слову казаки, не оповестив купцов, сели в струги. Проплыли Чусовую и повернули в Сылву. Тут был конец владений строгановских и начинались "озерки лешие, леса дикие".

У реки появились городки зырян и вогулов. Земляные кучи, лесные муравейники. Казаки дивились на них. Плыли не спеша, с частыми привалами, с одного из привалов выслали отряд "кучу разгрести, муравьиных яиц добыть". Отряд вернулся через малое время.

- Что за люди? - спросили у воротившихся.

- Оружья не ведают, - рассказал ходивший с добытчиками Бурнашка Баглай. - Зелья слыхом не слыхивали. Такой кроткой да утешной жизни, что им да веру христианскую - с ангелами б им говорить. Как овны беззлобные сами все богатства и отдали.

- Ты бы и остался там, с теми богачествами.

- Мое, малый, от меня не уйдет. Великого сокровища жажду. Жизнь-то я чуть почал - она, голубица, все мне еще в клюве принесет, как ветвь масличную, - пропищал великан.

Но богачества были - немного желтых дырявых лисьих шкур да несколько кубышек горьковатого меду, а сам Бурнашка был полунаг: и малые сокровища не держались в его длинных громадных руках, торчавших по локоть из рукавов рубища с чужого плеча.

И казаки гребли дальше мимо городков, уже не разгребая убогих земляных куч.

Суровая непогода поздней осени опустилась на ущелья.

И тогда понял Ермак, что "обмишенились", что по Сылве выхода в Сибирь нет. А уже коченела земля: салом подернулась вода; белая муха зароилась в воздухе.

Где застигла беда, там и остановились. Насыпали вал, нарубили лесу, построили городок.

И вскоре голод подобрался к городку. Люди, посланные Ермаком, на лыжах прошли ущельем и - в мути, в колючей снежной замяти - разглядели черную тайгу загорной страны.

Были дни удачи.

В берлоге взяли медведицу. Убили сохатого и из жилы напились горячей крови.

Но все круче приходилось казакам. По утрам находили обмерших на ночном дозоре. Мертвых выволакивали за тын, зарывали прямо в снег.

Мутным кольцом облегла метель, выла над ледяным ущельем Сылвы.

Не все возвращались с охоты.

Бережочек зыблется,

Да песочек сыплется,

Ледочек ломится,

Добры кони тонут,

Молодцы томятся.

Ино, боже, боже!

Сотворил ты, боже,

Да и небо, землю;

Сотвори же, боже,

Весновую службу!

Не дай ты, боже,

Зимовые службы!

Зимовая служба

Молодцам кручинно

Да сердцу надсадно.

Ино, дай же, боже,

Весновую службу!

Весновая служба

Молодцам веселье,

Сердцу утеха.

И емлите, братцы,

Яровые весельца;

А садимся, братцы,

В ветляны стружочки;

Да грянемте, братцы,

В яровы весельца,

Ино, вниз по Волге!

Сотворил нам боже

Весновую службу!

И не выдержали слабые духом, они бежали по сылвенскому льду.

Тогда снова на страже лагеря Ермак поставил суровый донской закон.

Строго справлялась служба. Артели отвечали за казаков, сотники за артели, есаулы за сотников, казачий круг и атаман - за всех.

Недолго сочился мутный свет - и снова тьма. Дым и чад тлеющих головешек в избушках, в землянках, тошный смрад от истолченной коры, которую курили в огромных долбленных трубках, похожих на ложки; тяжкое дыхание тесно сбившихся людей. Опухшие, с кровоточащими деснами молча, недвижимо лежали. Только охнет, застонет в забытьи да грузно повернется человек. Долгий, нескончаемо долгий вечер; ночь. Иногда, как бы очнувшись, кто-нибудь распластанный на шкурах подымется, пошатываясь, толкнется к выходу - там сугробы выше человеческого роста, оттуда влетит, рассыплется белесый обжигающий столб.

Раздался голос атамана:

- Уныли? Рассолодели? Не мы первые, не мы последние. Грамотеи! Сказку расскажи. Что так сидеть?.. Послушаю.

Колыхнулась черная масса - стало различимо, что сложена она вдвое: сидящее туловище и перед ним ноги с поднятыми коленями - и колени и макушка одинаково чуть не упираются в потолок. Тонкий голос пропищал:

- А вот хоть я... Да сказки из головы давно вымел: сорока на хвосте принесет, в одно ухо вскочит, в другое выгоню. Быль скажу.

- В книгах прочитал или люди передали?

- Было. Вот слушай.

Быль казака Бурнашки Баглая

Про свои дела не стану рассказывать. Не терплю похвальбы. Я и так всему войску ведом. Может, я не только что тут - и в Сибири бывал. А расскажу вам не про себя, а про казака, который в здешних местах бродил и не хныкал, не то, что вы.

Собрался тот вольный человек на охоту. Взял щепотку соли и наговорил на нее: "Встану, не благословясь, пойду, не перекрестясь, в чистое поле. И пусть сбегаются ко мне белые звери, зайцы криволапые и черноухие, со все четыре стороны, со востоку и с западу, с лета и с севера".

В лесу встречу ему - медведь. Сытый был, не кинулся, захрапел и наутек. Долго гнал его казак. Слышит бег медвежий перед собой, треск ветвей, на ветвях видит клоки шерсти, а нагнать не может. Распалился.

Вдруг смолк топот, шатнулись дерева. Показался медведь - голова с пчелиный улей, встал на дыбы, пасть, как дупло, дымом курится.

У казака и сердце зашлось. Шепчет: "Ставлю идола идолова от востока до запада, от земли до неба и во веки веков, аминь".

Сгинул медведь, будто и не было. Глядит казак - место неведомое. Дубы трехвековые, черные, топь в гнилушках. И ничего у казака - ни ножа, ни ружьишка, - где девалось!

Сорвал можжевеловой ягоды - да кисла, - бросил. Видит: уже смеркалось, вышел в вышине пастух рогат на поле намеряно - пасти овец несчитанных.

Звезда одна скатилась, пала на землю и, как свечка, горит. Нагнулся к ней казак. Да обернулся во-время - катит к нему в черной свитке по трясине, как по-суху. Казак и ударь его наотмашь, - звякнул и рассыпался: куча злата жаром горит!