Валерий Сойфер - Власть и наука Страница 242

Не помню как потекла беседа. Я украдкой рассматривал небогатое жилище двух ученых. Все вещи в их доме были когда-то добротны и, наверное, даже красивы. Но теперь они старились вместе с хозяевами, вместе с ними переносили невзгоды жизни. Помнится, что после первого посещения дома Четвериковых, я вышел какой-то опустошенный. Не сразу я полюбил этот дом: сначала многое меня смущало, и я стеснялся, сам не знаю чего. И лишь потом, спустя, наверное, полгода, в свой следующий приезд в Горький, я полюбил это убежище двух гигантов, не потерявших ни на иоту любви к жизни -- весне, песне птицы, случайно усевшейся на подоконнике, "Владимирским проселкам" Солоухина -- повести, нечаянно купленной Николаем Сергеевичем и читавшейся вечерами неделю, а то и больше. Никогда не забыть мне той песни, которую мы распевали с Сергеем Сергеевичем довольно часто:

"Шел козел дорогою, дорогою, дорогою.

Нашел козел безрогую мутацию козы.

Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем,

Тоску-печаль размыкаем, размыкаем, коза.

И-э-э-х, шел козел дорогою, дорогою, дорогою.

Нашел козел безрогую мутацию козы..."

И снова, всё убыстряя темп, и всё громче, пока, наконец, Сергей Сергеевич не заливался смехом.

Лишенные самого ценного для ученого -- работы, того, что давало им смысл жизни, они, тем не менее, искали все способы хоть чем-то оказаться полезными людям. Маленькая девочка, которую Сергей Сергеевич учил немецкому, а Николай Сергеевич английскому, студент-биофизик, получавший консультации Николая Сергеевича, реферативная работа -- это были нити, связывавшие их с жизнью, всё это не позволяло опускаться, размагничиваться. Известный генетик и радиобиолог Соломон Наумович Ардашников доставал книги, которые надо было перевести с английского на русский, и отсылал их в Горький Николаю Сергеевичу. За переводы платили, и эти деньги всегда были кстати.

Убежденность в торжестве разума, вера в неистребимость правды -- эти чувства жили в братьях всегда. Несколько лет мы переписывались с Сергеем Сергеевичем. Через два года после знакомства с ним я перешел учиться из Тимирязевки в МГУ на физический факультет, и Сергей Сергеевич придирчиво следил за моими делами на физфаке. Сам он из-за слепоты писать не мог, поэтому он диктовал свои письма брату, а в конце неизменно подписывался, по памяти, не отрывая руку от того места, куда её устанавливал Николай Сергеевич. Письма Четверикова были неизменно бодрыми, свои советы он старался всегда облекать в мягкую, часто шутливую форму. Несмотря на невероятные боли, которыми его подчас награждали болезни, он всегда с надеждой ждал лучших времен и лучших событий:

"Про себя лично ничего существенного сказать не могу: живу, как жил, день за днем, один день лучше, другой день хуже. Жду мая месяца, когда перед домом появятся лавочки, на которых можно будет отдыхать, и может быть у меня хватит сил спускаться на землю для каждодневной прогулки, а сейчас меня радует солнышко, которое весело и тепло светит с неба и которое я ощущаю всем своим существом ...".

Узнав о расширении исследований по биофизике и генетике, Сергей Сергеевич писал:

"Дорогой Валерий Николаевич! Получил Ваше хорошее письмо. Спасибо! Всё, что Вы пишите, мне было чрезвычайно интересно...

Очень рад я был узнать из Вашего письма, что Ваша группа биофизиков пополняется новыми членами. В добрый путь! Всё это глубоко меня радует и вселяет надежду, что наша русская наука будет развиваться гигантскими шагами и через немного лет догонит другие страны и внесет свою долю нового знания в "золотой фонд" человеческой науки и хочется вместе с А.С.Пушкиным приветствовать Вас: "Здравствуй, племя молодое, незнакомое"...

Дорогой Валерий! Сейчас Вы, конечно, усиленно работаете и с головой ушли в свою учебу. Работайте, работайте и работайте! Но если выпадет свободная минутка -- черкните мне несколько слов о себе. Ведь всё таки Вы мой "генетический внук", и по Вам я ощущаю биение здоровой научной мысли в этой области.

Искренне Ваш С.Четвериков" (183).

Во время встреч мы, конечно, чаще всего говорили о науке. Сергей Сергеевич однажды сказал, что кое-какие положения его работы по связи генетики и дарвинизма требуют уточнения, и я предложил перечитать его работу с тем, чтобы записать его замечания к ней. В связи с приближением столетнего юбилея выхода в свет дарвиновского "Происхождения видов" я подумал, что, может быть, удастся переиздать работу Четверикова, ставшую к тому времени библиографической редкостью. Так появились примечания к работе 1926 года, но замысел переиздания был выполнен лишь в 1965 году после смерти С.С.Четверикова, наступившей 2 июля 1959 года (184).

Нам так понравилось наше ежедневное бдение, что Сергею Сергеевичу пришло в голову продиктовать мне еще и свои воспоминания. О годах мучений он повествовать не хотел, а выбрал два момента, две темы: годы возмужания и свой знаменитый семинар, из которого вышли самые крупные советские генетики. Воспоминания Сергей Сергеевич диктовал около месяца, затем наступил торжественный вечер, когда 6 января 1958 года в его квартире собралось двое близких ему людей и четверо моих друзей. Сергей Сергеевич, взволнованный и светящийся изнутри, захотел встать с кровати и торжественно сел в свое любимое, вольтеровское (с высокой спинкой) кресло, Николай Сергеевич приготовил всем чай, мы зажгли настольную лампу с зеленым абажуром, и я принялся читать. Сорок с лишним лет прошло с тех пор, утекло безвозвратно, но и по сию пору я с волнением, с комком в горле вспоминаю те два вечера, когда минувшее проносилось перед нами, для всех уже далекое -- и для нас, зеленых юнцов, и для самого Сергея Сергеевича, не видевшего наших лиц и, значит, не узревшего волнения, которое не могло не отражаться на наших лицах (185)...

В момент, когда на берега Волги пришел плотный конверт с извещением, что профессора С.Четверикова просят прибыть в Берлин для вручения ему медали "Дарвиновская Плакетта" и премии, коими его удостоили за выдающиеся заслуги в развитии дарвинизма и в связи со столетним юбилеем "Происхождения видов", Сергей Сергеевич был на грани жизни и смерти. Все чаще он впадал в забытье.

Жизнь медленно оставляла его. В одну из светлых минут Николай Сергеевич сумел растолковать брату, что его наградили, а через несколько дней великий русский генетик, создатель популяционной генетики, учитель Б.Л.Астаурова, С.М.Гершензона, П.Ф.Рокицкого, Д.Д.Ромашова, Н.В.Тимофеева-Ресовского, В.П.Эфроимсона (Н.П.Дубинин также делал диплом в МГУ под руководством Сергея Сергеевича) скончался.

Мне часто везло в жизни. Но все-таки одним из самых больших везений была, да, наверно, и останется навсегда, эта дружба.

Возвращение Лысенко на пост Президента ВАСХНИЛ

На XXI съезде партии, состоявшемся 27 января -- 5 февраля 1959 года, было предоставлено слово беспартийному Лысенко. Снова руководители КПСС могли слышать восторженную речь о том, как огромен масштаб полезных дел "мичуринцев", как неоценим их вклад в решение главной проблемы: настичь США по производству мяса, молока и масла.

Отражением ослабления "твердой руки" в стране (произошедшего благодаря Хрущеву, за что можно было бы многое ему простить) стали выступления Несмеянова и Семенова. Их речи по сути были антилысенковскими, так как они призвали к развертыванию исследований физики и химии живого. Такая дуалистичность отразилась и в решениях съезда: с одной стороны, в партийный документ попали фразы о преимуществе "мичуринской биологии", а, с другой, в нём же говорилось о том, как невозможно дальнейшее развитие комплекса биологических наук без углубленного изучения физических и химических закономерностей живой материи.

Это положение не могло удовлетворить Лысенко, и он искал пути всё большего сближения с Хрущевым и старался вбить клин во взаимоотношения последнего с представителями точных наук. Его упорство начало потихоньку приносить плоды. Хрущев всё чаще брал Лысенко с собой в поездки по стране, советы "колхозного академика" стали приобретать в его глазах всё больший вес, а раздражение учеными, неуступчивыми и непонимающими ценности лысенковских предложений, росло. Временный либерализм Никиты Сергеевича уходил постепенно за кулисы политического "действа", туман дуализма испарялся. Всем цветам цвести было уже непозволительно, а раздражение в адрес теоретиков, писателей и поэтов, абстрактных художников, которых он в открытую называл матерными словами, росло20.

Тонкий психолог Лысенко чуял эти перемены и на ходу менял тактику. В его речах повторялось всё больше мёда в адрес Хрущева. Если брать в качестве отсчета его речи в сталинские времена, когда Лысенко не стеснялся в выражениях своей "сыновней любви и безграничной преданности" к вождю всех народов, то теперь это было извержением потоков лести, не знающей границ. И Хрущеву это явно нравилось, ему -- недавнему борцу с "культом личности" -- теперь несомненно хотелось раздуть свой культ в еще больших размерах. Вот один лишь -- не самый яркий -- образчик сладкопевного захваливания мудрого вождя Трофимом Денисовичем. Выступая в присутствии Хрущева 22 февраля 1961 года на совещании передовиков сельского хозяйства нечерноземной зоны в Москве, Лысенко, наряду с заявлениями о том, сколь величественно его собственное детище -- "мичуринская биология" ("Я много раз уже заявлял, что мичуринская биология, творческий дарвинизм -- детище социалистического сельского хозяйства" /189/), пропел гимн прямому продолжателю дела Ленина: