Егор Иванов - Честь и долг Страница 25

У Александра Ивановича после виски со льдом запершило в горле. Он солидно откашлялся и стал докладывать. Только что казавшееся задумчивым и даже печальным полное бритое лицо Коновалова озарилось внутренней энергией и силой.

Видно было, что Гвоздев и гвоздевцы — его любимое детище.

Коновалов еще задолго до войны получил в купеческих кругах известность своими филантропическими забавами. Он строил для своих рабочих больницы, школы, библиотеки, организовывал благотворительность. Все это создавало ему славу дельца европейской складки и приносило популярность. А главное — очень неплохой барыш, поскольку его рабочие трудились значительно напряженнее и аккуратнее. С момента создания военно-промышленных комитетов Коновалов и обожавший его молодой Терещенко, взявшие руководство ВПК в свои руки, стали носиться с мыслью создать "пролетарскую армию" под своей командой.

Цель здесь была двоякая: во-первых, наладить отношения с рабочими в оборонной промышленности, чтобы они, не дай бог, не бастовали. Во-вторых, таким путем оказать давление на правительство, чтобы оно пошло на уступки Думе, и, наконец, предупредить подлинную народную революцию, которую, как они хорошо видели, готовили большевики.

Александр Иванович открыто инструктировал Кузьму Гвоздева. Теперь он собирался кое-что рассказать о своей с ним беседе.

— Любезные братья, — начал он в благоговейной тишине, — вчера вечером я был в работе с нашим дорогим Кузьмой Антоновичем. Вы знаете, что он возглавляет тот небольшой слой рабочих, которых мы еще можем повести за собой. Он высказал очень серьезную озабоченность бурной агитацией, которую развертывают в последнее время большевики в пользу народной революции…

— Особенно богопротивно, что та самая борьба классов, которую гвоздевцы прекратили в силу своего патриотизма, снова разгорается через забастовки и демонстрации, — вмешался неожиданно Федоров. Его суховатое лицо с окладистой бородой, весь старообрядческий облик купца-банкира дышал праведным гневом против разрушителей-большевиков и рабочих масс, следующих за ними, а не за гвоздевцами. — Извините, Александр Иванович! — обратился он к Коновалову, и тот согласно кивнул ему.

— Я тут веду небольшой учетик-с по поводу забастовок, — продолжил Михаил Михайлович, доставая записную книжку. — И вот, извольте-с! В истекающем году число стачек возросло до полутора тысяч — и это в разгар великой войны-с! Один миллион двести тысяч забастовщиков! Это — цифра-с! Хотя полиция и громит большевиков и в хвост и в гриву, двести семьдесят три стачки чисто политических — с требованием прекращения войны и свержения самодержавия-с. 70 процентов-с от всех стачек — в обеих столицах и их окрестностях! Это уже попахивает революцией-с! Как бы вы не переборщили с Гвоздевым, Александр Иванович! Ведь неизвестно, куда его понесет!..

— Вполне известно, Михаил Михалыч! — заверил Коновалов Федорова и из-под бровей оглядел всех собравшихся — поверили ли ему? — Если бы не гвоздевская армия, революция была бы еще ближе… Меньшевики и трудовики, он кивнул на сутулого, худого, гладко выбритого Керенского, — единственные из рабочего сословия, кто еще может быть использован нами для предотвращения народного бунта, новой пугачевщины.

— Господа! — вмешался Гучков, жаждавший стать лидером переворота. — Мы затем и пускаем вперед военных, дабы они не только проложили дорогу нашему правительству, но и воспрепятствовали выступлениям черни, тому, что вы называете народными волнениями…

Порыв всеобщей злости против народной революции снова сплотил всех присутствующих и показал истинную цель их объединения. Хозяин салона заметил их беспокойство и снова дважды прикоснулся к звонку. Снова появились официанты, и смышленый ярославец без просьбы со стороны Коновалова принес ему новый стакан виски со льдом и содовой.

Опять пошли разговоры о заказах, акциях, приобретениях. Коновалов не участвовал в общем разговоре. Он снова задумался над будущим, как бы просматривал заново всю структуру организации перед решающей схваткой, чтобы не подвело никакое звено. "Разумеется, — думал он, — Гучков, Терещенко, Некрасов и Керенский — видные члены Верховного совета. И масонские конвенты не случайно вручили им мандат на руководство. Но что стоили бы все их полномочия без моих капиталов и умения выбирать людей, которые сами иногда не подозревают, что служат именно мне?.. — горделиво пришел к выводу Александр Иванович. — Ведь и князь Львов, и будущие министры — только пешки в моих руках…"

Он тяжело вздохнул. "Как я устал связывать все эти разноцветные нити в один тугой узел, прясть, словно паук, паутину, в которую попадутся Николай и Александра Романовы. Ну что ж! Великая цель достойна средств! Надо поторопиться, а то — не ровен час — государь заключит сепаратный договор с Вильгельмом да обрушит на нас вкупе с корпусом жандармов верные ему полки…"

Допив стакан виски и со стуком ставя его на столик, Александр Иванович поднялся.

— Поспешать нам надобно, гаспада хорошие! — по-московски акая, резко произнес он, снова обратив на себя всеобщее внимание. Говор смолк. Братья почтительно проводили его глазами, встав со своих мест. Коновалов от двери сделал общий поклон и вышел. Стали собираться и остальные.

20. Лондон, середина декабря 1916 года

Без звука отворяется дверь, и мажордом провозглашает: "Лорд Альфред Мильнер!"

Ллойд Джордж изображает самую радушную улыбку на лице и спешит к двери. Из нее появляется усатый лысый господин в придворном мундире со звездой и лентой через плечо. Гость ощеривает из-под усов в холодной вежливой улыбке верхние крупные зубы.

"Этот выскочка и спать, наверное, ложится в камергерском мундире", — с неприязнью к стремительной карьере гессенского выходца думает Ллойд Джордж. Премьер и министр подчеркнуто дружески пожимают друг другу руки. Сэр Альфред при этом думает, что он смотрелся бы в качестве премьера куда лучше, чем приемный сын сапожника из Уэльса.

Шестидесятилетний лорд Мильнер неторопливо усаживается в кресло поблизости от камина, указанное ему хозяином дома.

Сэр Уинстон не заставил себя ждать. Словно буйвол, он вломился в хорошо знакомый ему зал, опередив доклад о нем мажордома. Слуга, не успев и рта раскрыть, только развел руками на пороге. Невоспитанность потомка герцога Мальборо имела и тайный смысл. Он хотел показать и премьеру Ллойд Джорджу, и министру Мильнеру, что он в этом зале совсем свой, и только немного времени отделяет его от момента, когда сэру Уинстону будет принадлежать здесь постоянное кресло.

Недружелюбный, угрюмый взгляд лорда Мильнера заметно потеплел, будучи обращен на Черчилля. Сразу стало видно, и это отметил Ллойд Джордж, что оба они значительно более близки друг другу, чем хотели бы это показать.

После обмена приветствиями Ллойд Джордж позвонил в бронзовый колокольчик, который он предусмотрительно захватил со стола. Вошла секретарь и любовница премьер-министра Фрэнсис Стивенсон с потертым кожаным чемоданчиком, в котором члены кабинета по традиции носят свои деловые бумаги. Премьер принял чемоданчик, положил его себе на колени и прихлопнул ладонью.

"Вот так он, наверное, хлопает Фрэнсис по заду", — хулигански подумалось сэру Уинстону, хранившему верность своей обожаемой Клементине.

Секретарь-стенографистка удалилась, покачивая бедрами в короткой, по новой военной моде, юбке.

— Джентльмены! — улыбнулся Ллойд Джордж, показав крепкие белые зубы крестьянина. — Я очень хотел бы выслушать ваши оценки нынешнего положения и обсудить ситуацию, складывающуюся в России.

— Нашей постоянно присутствующей опасности! — подхватил сэр Альфред, лукаво посмотрев при этом на сэра Уинстона. Ведь он напомнил знаменитое изречение Черчилля в бытность его первым лордом Адмиралтейства. Правда, тогда это касалось германского флота, но теперь было вполне применимо к отношениям с империей Российской.

Черчилль не принял шутку. Он не мог простить ни Ллойд Джорджу, ни Мильнеру, что они вошли в правительство, а его, умного, дальновидного, динамичного, оставили за бортом кабинета. Как ни хитри, но он чувствовал себя сейчас в зале заседаний препротивно. Хозяин дома догадался, как улучшить его настроение. Он дважды звякнул колокольчиком, и официант во фраке вкатил тележку с напитками и сигарами. Там же был поставец с трубками и жестяная банка с трубочным табаком от Данхилла.

Черчилль плеснул на дно грушеобразного бокала своего любимого «Хеннеси», и горестные складки, идущие из уголков рта к подбородку, несколько разгладились.

— В Европе дела идут плохо! — выразил свое мнение премьер. — Сражение на Сомме стало кровавым и катастрофическим провалом Антанты. Мы отвоевали только ничтожный клочок французской земли, потеряв более 250 тысяч убитыми. Генерал Хейг ничего не смог сделать с бошами. Более того, первые три десятка танков, за которые так ратовал сэр Уинстон, оказались весьма несовершенны и ничего не изменили в ходе боев…