Легенды и были старого Кронштадта - Владимир Виленович Шигин Страница 25

1780-х годах кронштадтской замужней дамы в отсутствие дома ее мужа-моряка и последовавшую за этим дуэль: «А когда я был по должности и пришел домой, нашел, что за моим столом перед зеркалом сидит госпожа Абрицкая и убирает волосы, а на постели сидит ее маленькая дочка… мать ее, как бы, встревожилась, извинилась, что дочь пустила; говорит, что у них угарно, схватила туалет и побежала вон… Она намекнула, что ей бы хотелось, в Петров день в маскарад Петергофский. Подъезжая к Петергофу, по ее просьбе, мы заезжали на придворную яхту, чтобы взять с собой капитана Юхарина, который, по-видимому, был женихом сестры ее, и так поехали в Петергоф… Мы пошли по саду, и вошли в самую темную алею, так, что она, притворно испугавшись, сказала; «Ах, куда вы меня ведете?» Я был застенчив, потерял и сей случай, по крайней мере, даже не мог сказать, что я люблю, сколько ни принуждал себя к этому… И так, прогуляв с ними за полночь, сели на катер и возвратились в Кронштадт… На другой день она позвала меня пить кофе и просила вестового послать к мужу письмо, который пришел на эскадре из похода, и поутру его послала. Но как она показывала не мужу письмо отдать, а лейтенанту Дунаеву, то вестовой догадался… то он мне и отдал ею. Я хотел прочесть, распечатал оное, но нашел белую бумагу, я догадался, что писано оно молоком или лимоном… Подали свечу, я стал коптить и слова вышли — любовное письмо. Мне хотелось ответить, и я написал ответ. Таух (товарищ Давыдова. — В. Ш.) взялся отдать, и мы пошли ко мне, она смотрела в окно, он ей отдал, она взбесилась. У нее был тогда Юхарин, тот вызвал меня на поединок, чтобы через два часа быть за городом у учебной батареи. Мы явились, он уже там был. Вышли, у Тауха переломилась шпага. Я бросил ему свою, но лекарь Леман подошел к Юхарину, толкнул его в лужу, в которую он упал, и все тем кончилось, слава Богу…»

Именно так, бескровно и даже шутовски, заканчивалось большинство флотских дуэлей со второй половины XVIII до середины XIX века.

При этом, однако, драки в Кронштадте не только между офицерами, но даже между адмиралами до середины XVIII века были вполне обычным явлением. Нравы и обычаи, надо понимать, в ту пору среди корабельного офицерства были весьма незатейливыми. Журналы заседаний Адмиралтейств-коллегии в 30—50-х годах XVIII века пестрят такими разбирательствами: «По жалобе мичмана Мусоргского на капитан-лейтенанта Верха, поколотившего его палкой по голове до крови, в чем запирался виновный, определено исследовать…»

Искоренение взаимного мордобойства и поножовщины происходит в основном с воцарением императрицы Екатерины II, которая много занималась улучшением нравов российского офицерства, в том числе и морского. Несмотря на первенство в освоение дуэлей моряков, они до конца не прижились на флоте. В отличие от напыщенных и рафинированных гвардейцев, свои отношения морские офицеры выясняли в большинстве своем гораздо проще, справедливо полагая, что крепкий кулак гораздо надежнее шпаги и пистолета.

Особенно это относится к первой половине XVIII века, когда нравы в кронштадтской офицерской среде были весьма суровыми, а споры весьма часто заканчивались обычным мордобоем, причем поносили матерно и лупили друг друга господа офицеры, невзирая на чины и звания. Из всеподданейшего прошения капитана Полянского мая 11-го числа, 1743 года; «Сего мая 3 дня был по сигналу на корабле «Астрахань» с порученного мне корабля лейтенант Иван Кошелев и объявил мне приказом главного командира контр-адмирала Барша, чтоб я того же часа, конечно, был для дела В.И.В. на корабле «Кронштадт», на котором обедал Е.И. флота у лейтенанта Ивана Сенявина, или на корабль «Астрахань». И я нижайший, получато повеление, и приехал на корабль «Кронштадт» к нему контр-адмиралу, и там некоторое время посидя, как он, контр-адмирал, поехал с корабля, так и я нижайший пошел на шканцы с капитанами обще Сениткером и Опием и лейтенантом Лавровым и капитаном Ганзером, чтоб нам на шлюпки сесть, то, выбежав на шканец с великим криком, лейтенант Иван Сенявин толкнул меня что есть великие силы в грудь, что едва я устоял на ногах, стал меня бранить великими непотребными словами, гунсфатом, называя притом же недостойным капитаном при служителях того корабля, при штаб и обер-офицерах; и во время того крику и брани, ведая В.И.В. регулы, ни в чем ему не противился, только что заявлял прилучившимся в то время на шканцах офицерам. И в оный же крик его Сенявина капитан того корабля Опий стал его унимать и посылать вниз, то оный Сенявин, пренебрегая команду его, знатно от крика не унялся, и кричал ему через переводчика, штурмана, что в деле он В.И.В. будет слушать его, а чтоб капитана Полянского не бранить, в том я тебя не слушаю. Не шпагу ли ты с меня снимешь, хотя и возьмешь да не умеешь, как ее отдать, и такими непристойными словами говорил командиру своему, противно всех регул В.И.В. И я нижайший слыша его к себе ругательную и поносную брань, поехал с того корабля обруган от него Сенявина. И дабы всемилостивейшим В.И.В. указом повелено было по сему моему прощению в немедленном времени произвести суд, и от такого наглого обидчика и чести касающегося меня нижайшего оборонить. А я нижайший служу В.И.В. со всякою ревностью и усердием уже 9 лет капитаном беспорочно, и ни за что судим не бывал, но всегда главные мои командиры были исправны мною В.И.В. службою довольны, в чем слагаюсь на них на всех. А не так как оный Сенявин называет меня недостойным капитаном».

Если бы подобное произошло, например, в английском флоте, то наглеца лейтенанта ожидала неминуемая смертная казнь. Публичное поношение и физическое оскорбление капитана, совершенное к тому же в самом священном месте корабля — на шканцах, не могло иметь никаких снисхождений. Но мы, как известно, не англичане.

Приказ по флоту графа Головина 1743 года, июля 2-го дня: «Понеже по челобитью от флота капитана Полянского в брани и в поношении его чести лейтенантом Иваном Сенявиным учрежден военный суд, в котором они были и призваны; при чем означенный Сенявин против прошения помянутого Полянского признав себя виновным, не входя в суд, просил пред присутствующими у него Полянского прощения, которое и получил; токмо при том он Полянский просил, чтоб о невинности его по тому делу и что он Сенявин, признав себя виновным, просил у него прощения, объявлено было во флоте при сигнале; и по тому делу