Даниил Мордовцев - Державный плотник Страница 27

Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в еще больший ужас...

"Ее почерк... Господи!"

Листки выпали из его дрожащих рук.

"Сжечь все это... уничтожить..."

Он торопливо зажег свечу.

"Сожгу... жалеючи государя, сожгу... А того не жаль, его уже не откачать... И ее не жаль".

...Листки и то страшное - у самого пламени свечи.

"Нет, не смею жечь... Пусть будет воля Бога... А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит".

И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то... страшное с розовыми листками... и все это запечатал малой царской печатью.

17

Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.

- Какой пароль на ночь? - спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.

- "Март", государь, - шепнул преображенец.

- Не "Март", а "Марта", - поправил его царь.

Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:

- Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!

Ягужинский побледнел. Царь заметил это.

- Что с тобой, Павел? - спросил он. - Ты нездоров?

- Нет, государь, я здоров, - с трудом произнес Павлуша.

- Простудился, может?

- Нету, государь.

- Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?

- Нету, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.

- Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыпленку. Так где бумаги Кенигсека?

- Вот, государь, - подал Павлуша страшный пакет.

- А, хорошо. А теперь ступай спать, отдохни... Завтра рано разбужу... Похороним Кенигсека и Лейма с Петелиным, да и за работу... Экое горе с этим Кенигсеком!.. Ну, ступай, Павлуша, ты на ногах не стоишь.

Павлуша, взглянув на страшный пакет, медленно удалился в свое отделение палатки, откуда слышен был малейший шорох из царского отделения.

И вот слышит Павлуша: царь потянулся и громко зевнул.

"Спать хочет, видимо, хочет, а не уснуть ни за что, не просмотревши бумаг, что в проклятом пакете", - мысленно рассуждает с собой Павлуша.

Слышит, звякнула чарка о графин.

"Сейчас будет пить анисовку... Пьет... Вторая чарка"...

Слышится снова зевок...

"Ох, не уснет, не уснет".

Вдруг Павлуша слышит: хрустнула сургучная печать. Сердце его так и заходило...

Зашуршала бумага...

- Ба! Аннушка! - слышит Павлуша. - Анна! Как она сюда попала к Кенигсеку? Стащил разве? Да я у нее не видел этого портрета...

Голос царя какой-то странный, не его голос.

Ягужинского бьет лихорадка.

- А! Розовые листочки... Ее рука, ее почерк...

"Господи! Спаси и помилуй... Увидел... читает..."

- А! "Mein Lieber... mein Geliebter!"*

Голос задыхается... Слова с трудом вырываются из горла, которое, казалось, как будто кто сдавил рукой...

- Га!.. "deine Liebhaberin... deine Sclavin..."** Мне так не писала... шлюха!..

_______________

* Мой дорогой... мой возлюбленный! (нем.)

** твоя любовница... твоя раба! (нем.)

Что-то треснуло, грохнуло...

- На плаху!.. Мало - на кол!.. На железную спицу!..

Опять звякает графин о чарку...

Снова тихо. Снова шуршит бумага...

- Так... Не любила, говоришь, е в о... это меня-то... тебя-де люблю первого... "deine getreueste Anna..."*. И мне писала "верная до гроба". Скоро будет гроб... скоро...

_______________

* твоя вернейшая Анна... (нем.).

Чарка снова звякает...

"Опять анисовка... которая чарка!.."

- А! Улизнул, голубчик! В воду улизнул... не испробовал ни дубинки, ни кнута... А я еще жалел тебя... Добро!..

Слышно Павлуше, что тот встал и зашагал по палатке...

"Лев в клетке, а растерзать некого... жертва далеко..."

Что-то опять треснуло, грохнуло...

"Ломает что-то с сердцов..."

- Так не любила?.. Добро! Змея... хуже змеи... Ящерица... слизняк...

Он заглянул в от деление Ягужинского. Павлуша притворился спящим и даже стал похрапывать.

- Спит... умаялся.

Воротившись к себе, государь снова зашагал по палате...

- Видно, давно снюхались. Немка к немцу... чего лучше!.. То-то ему из саксонской службы захотелось в русскую, ко мне, чтобы быть ближе к ней... Улизнул, улизнул, голубчик... Счастлив твой Бог... А эта, Анка, не улизнет... нет!

Опять зашуршали бумаги...

"Читает... Что-то дальше будет?" - прислушивается Ягужинский.

Долго шуршала бумага... не раз снова звякал графин о чарку... И хмель его не берет, особенно когда гневен...

- Черт с ней, этой немкой!.. У меня Марта, Марфуша... Эта невинною девочкой полюбила меня. И будет у нас "шишечка".

Голос заметно смягчился...

- Только бы добыть Ниеншанц да дельту Невы... Добуду!.. Не дам опомниться шведам... А там срублю свою столицу у моря... Вот тем топором... Я давно плотник... Недаром и Данилыч назвал меня "Державным Плотником"... Данилыч угадывает мои мысли... И прорублю-таки окошко в Европу... А там прощай, Москва... Ты мне немало насолила... В Москве и убить меня хотели, и отнять у меня престол... Москва и в антихристы меня произвела... Экое стоячее, гнилое болото!.. Теперь эта подлая Анка рога мне наставила, и все из-за Москвы... Нет! Долой старое, заплесневелое вино... У меня будет новое вино, и я волью его в новые мехи...

Петр имел обыкновение говорить сам с собою, особенно по ночам, когда и заботы государственные волновали его, когда новые планы зарождались в его творческой, гениальной голове. Ягужинский это знал и, находясь при царе неотлучно, ранее других подслушивал тайны великого преобразователя России.

- Ну, и черт с ней! Не стоит она ни плахи, ни кола... Все же была близка по плоти... В монастырь бы следовало заточить, да нельзя, неправославная... А то бы вместе с моею Авдотьей пожила там... Постриг бы ее в Акулины... Вот тебе и Анета, Анхен, Акулина!

"Опять вспомнил об Анне Монс... Только уж сердце, кажется, отходит", - думает Павлуша, продолжая прислушиваться.

- Черт с ней... А за обман накажу... Запру у отца и в кирку не позволю пускать... Пусть знает, как царей обманывать... Уж Марта не обманет, чистая душенька...

Он немного помолчал и потом вновь начал ходить по палатке, но уже не такими бурными шагами.

"Отходит сердце, слава Богу, отходит", - думал про себя Ягужинский.

Петр опять заговорил сам с собою:

- А напрасно я ноне накричал на старика и чуть с раскату не сбросил... Ну, да старый Виниус знает меня, мое сердце отходчиво. К вечеру и артиллерийские снаряды прибыли и лекарства для войска. Теперь же, не мешкая, и двинемся к шведскому Иерихону, к обетованной земле... Нечего мешкать... Время-то летит, его не остановишь, а дела по горло. Для меня всегда день короток... Иной раз так бы и остановил солнце, чтобы подождало, не двигалось... Токмо мне не дано силы Иисуса Навина, а то и остановил бы солнце.

Он ходил все тише и тише. Потом Ягужинский видел из своего отделения, как гигантская тень царя, заслонив собою верх палатки, спустилась вниз.

Павлуша догадался, что царь сел к письменному столу.

- Ин написать на Москву, чтоб поторопились... Понеже... ("Понеже его любимое слово... Значит, будет писать приказы", - решил Ягужинский и моментально заснул молодым здоровым сном.)

Рано утром, когда он проснулся, то увидел, что в отделении у царя уже было освещено.

- Понеже, - доносилось из царского отделения и слышался скрип пера.

"Опять пишет... Да полно, не всю ли ночь не спал?" - недоумевал Павлуша, входя в отделение, где за письменным столом сидел государь.

- А, Павел, - заметил он вошедшего Ягужинского. - Выспался ли вдосталь, отдохнул?

- А как государь изволил почивать? - поклонился Ягужинский.

- Малость уснул, с меня довольно, - отвечал царь.

Потом, взглянув в лицо Ягужинского, Петр спросил:

- Вечор, когда ты запечатывал бумаги Кенигсека, видел, что печатаешь?

Павлуша смутился, но тотчас же оправился и откровенно сказал:

- Ненароком, государь, - выскользнули из пакета...

- А читал?

- Ненароком же, государь, увидел и, не читая, тотчас же запечатал.

- Будь же нем, как рыба.

- Знаю, государь, свой долг и крепко держу крестное целование.

- Ладно... Поди скажи Меншикову, чтобы не ждали меня и сейчас похоронили бы утопших... Мне недосуг, спешка в работе.

Он не мог бы теперь вынести вида своего врага, даже мертвого.

И опять перо заскрипело по бумаге.

18

В тот же день русское войско под начальством Шереметева двинулось вниз по Неве к Ниешанцу.

24 апреля, в расстоянии пятнадцати верст от этой крепости, Шереметев созвал военный совет, на котором присутствовал и царевич Алексей Петрович.

Решено было сделать рекогносцировку.

- Кого, государь, повелишь употребить в сию разведочную кампанию? спросил Шереметев.

- Ты главнокомандующий, Борис Петрович, и тебе подобает указать, кого употребить на сие дело, - отвечал Петр. - Я только капитан бомбардирской роты.

- Я полагал бы, государь, послать полковника Нейдгарта, - сказал Шереметев.