Казимир Валишевский - Иван Грозный Страница 28

Итак, названия здесь не вполне соответствуют сущности вещей. Это свойство всех завоеваний: они создают часто иллюзорные явления, захват их остается эфемерным и поверхностным. Что касается русской женщины изучаемой нами эпохи, то объяснение ее сущности и внешнего вида нужно искать в Византии. Византийский аскетизм господствует над русской женщиной и охватывает ее всю. До тех пор, пока она еще растет, он оставляет некоторую свободу развиваться ее телу и расцветать ее красой, но как только она выйдет замуж, она должна навсегда скрыть от чужих глаз свою красоту, принадлежащую теперь всецело одному только мужу. Волосы замужней женщины должны быть покрыты и фигура ее закутана множеством пышных и широких платьев. Пояс может она надевать только на сорочку, домашнее платье, в котором она не должна показываться пред посторонними. Но по странному противоречию, обычному в подобного рода понятиях, пояс считается обязательным при сорочке, и отсутствие его считается в высшей степени неприличным. Очень часто светские приличия смешивались с религиозными условностями. Пышность одежды соответствовала телосложению. Праздность и отсутствие движения, общие как для мужчин, так и для женщин высшего класса, способствовали тому, что мужчины становились толстыми, пузатыми, а женщины прежде времени заплывали жиром. Черта эта, ассоциируемая с представлением о роскошной жизни, в свою очередь становится элементом красоты, ценимой до сих пор еще среди петербургских кучеров и московских купцов. Но не относитесь с презрением к женским прелестям, пленявшим современников Ивана Грозного. Несмотря на свою чрезмерную полноту и на неграциозное нагромождение одежды, москвичка XVI в. занимает почетное место в «Gynaeceum, или Theatrum mulierum» Иоста Аммана (1586 г.): «Qualem vix similem Gallia culta dabit!». С другой стороны, любовь к украшениям, культ личной красоты и забота о ней были в ту эпоху проявлением эстетического чувства у варварского еще народа и стремления к высшим формам культурной жизни. Не забывайте, что эти богато одетые люди жили в лачугах. Не скрою от вас, что ложка, которую они носили на поясе, служила им при еде горячей жидкой пищи, для остального же они пользовались собственными пальцами. Несмотря на свою блестящую наружность, они оставались и физически и морально грубыми. Но таков обычный ход цивилизации – исходя от простого я, культивируемого и облагораживаемого, человек постепенно приближается к более полному общему совершенству.

Перейдем к моральной стороне. Отзывы на этот счет более согласны. Они не могут быть названы похвальными, но иного мы не могли и ожидать. Фикция существования высокой нравственности на низкой ступени культурного развития историей опровергается. Но в упомянутых свидетельствах нужно считаться, с одной стороны, с их иностранным происхождением, а с другой – с вероятным нерасположением авторов. Черты, которые они главным образом отмечают – заносчивость, плутовство, недоверчивость и недобросовестность. Наивные москвичи считают себя выше всех других людей. Они щедро раздают обещания, которых вовсе и не думают выполнять. Между ними самими абсолютное отсутствие доверия. Отец остерегается сына, сын не доверяет матери, и без залога никто не даст в займы ни одной копейки. Это отмечают немцы Бухау и Ульфельд, швед Персон и литвин Михалон. Беда в том, что их слова подтверждаются англичанами Флетчером и Дэлекинсом: «Можно сказать по справедливости… что от мала до велика, за крайне редкими исключениями, русские не верят тому, что им говорят, и сами не заслуживают ни малейшего доверия». Можно считать эти отзывы наиболее справедливыми, так как они высказаны представителями нации, пользовавшейся в то время наибольшими привилегиями на Руси. Но они идут еще дальше и отмечают черту, на которую я уже указывал – это жестокость. Флетчер, правда, извиняет ее, поясняя: «Народ, с которым обращаются сурово и жестоко, правители и высшие классы, становится сам жестоким с равными себе и особенно с более слабыми»… Это явление, наблюдаемое в истории среди всех варваров, но в этом крае в более сильной степени. Здесь даже климат мало располагает людей к мягкости. Напрасно национальные историки в данном случае старались свалить всю вину на монгольское нашествие, которое будто бы испортило нравы, развратило народ, приучило его к насилию и лукавству. Еще за два века до нашествия татар старая киевская Русь была уже в огне и крови, благодаря местной борьбе, продолжавшейся здесь до зари нового времени. Она-то и была орудием растления нравов. Война была жестока по существу. Ее собственные законы противоречат всем кодексам и евангелиям. Ей чужда какая бы то ни была честность. Лукавство становится заслугой, а насилие добродетелью. Не татары внесли в эту страну вековую анархию, а соответствующий западноевропейскому рыцарству, хотя и не равноценный с ним, разбой, опоэтизированный легендами, воспетый национальными баянами, воплощенный в народных героях. В одной из былин, выводящих на сцену Ивана IV, мы находим наряду с рассказом о разбойниках образец идей, сложившихся под влиянием предшествовавших особых исторических условий. Перед судом юноша; ему грозит правежь. Мимо проходит государь и спрашивает, в чем дело. Обвиняемый похитил чью-то казну. Юноша объясняет. Казна находилась в руках шайки разбойников. Смельчак напал на них и отбил ее, а потом пропил ее по кабакам с бродягами всего края. Государь не колеблется: герой такого приключения заслуживает не наказания, а награды за храбрость и щедрость. Отдается правителям приказ наградить его щедро, и народ в восторге. Душевное свойство, проявляющееся здесь, не есть специфический признак какой-нибудь азиатской или европейской нации, а прямое следствие ненормального развития народа, находящегося на переходной ступени.

В шестнадцатом веке на русские нравы, покрывшиеся, как мы видели, легким монгольским налетом, налагает свой отпечаток ближайший Восток – Византия. Но в это время ее влияние вызывает энергичную реакцию. Под непомерно тяжелым и стеснительным гнетом аскетизма физическая и моральная природа восстает и возмущается. Она напрягается и рвется наружу, сбрасывая путы в вихре разнузданных инстинктов. Создаются крайности другого характера – отвратительные пороки, разврат. Женщины забывают всякий стыд, вырвавшись из своих теремов. Подобные явления выделяются на фоне семейной и общественной жизни. Они привлекают внимание наблюдателей и подвергаются общему строгому осуждению, которое следует проверить. Русская женщина подверглась ему в особенности. Она, по свидетельству иностранных моралистов, чудовище. Следует взглянуть на нее поближе.

В образовании условий, созданных законодательством и обычаем и выпавших на долю подруги мужчины, влияние расы не имело никакого значения.

Терем, как теперь известно, не азиатского происхождения. Под татарским названием легко узнать греко-римский гинекей, переделанный по византийскому образцу. Славянский мир вообще не может быть обвиняем в стремлении поработить женщину, напротив, он готов был упрочить за ней привилегированное положение. В этом пункте большинство славянских законов не согласуется с римскими, германскими или скандинавскими: в них не отводится места опеке над женщиной родственника-мужчины, она не низводится на степень вещи, которой можно распоряжаться. На Руси, по закону Ярослава, штраф за убийство, головничество, был больше, когда убитой оказывалась женщина. Женщина, как и мужчина, пользуется равными юридическими правами до Судебника Ивана IV. В 1557 году Иван Грозный решил посягнуть на этот принцип и объявил недействительным правило, по которому женщина могла завещать мужу управление своим состоянием. «Что муж прикажет, то жена и напишет», говорят сторонники нового закона. Но и здесь мы имеем дело с простым признанием факта, и с предосторожностью, сделанной скорее в интересах женщины, чем для лишения ее прав.

Славянская Ева даже на русской почве до некоторой степени торжествовала. Было ли это, как думает ученый историк славянских законодательств Мацеевский, связано с ее участием в жертвоприношении в первоначальных славянских общинах, или создалось по другим причинам, факт остается фактом. Византия наложила на это русское явление печать своих собственных понятий, заимствованных главным образом из языческих учений. Константинопольские компиляторы хорошо усвоили афоризм, приписываемый Солону: «Мудрец ежедневно благодарит богов за то, что они создали его греком, а не варваром, человеком, а не животным, мужчиной, а не женщиной». Они приняли к сведению мысль Аристотеля, что гражданам предоставляется полная власть над детьми, рабами и женщиной. Они искусно перемешали эти мнения с христианскими понятиями о происхождении греха и проклятия.