Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника Страница 28

В начале 1570-х гг. соединился отчасти опальный старомосковский род с захудавшими Рюриковичами. Князь Федор Иванович Третьяков-Пожарский примерно в 1570/ 71 г. женил сына Михаила на Ефросинье-Марии Федоровне Берсеневой-Беклемишевой; сохранились сведения об их рядной записи, по которой в приданое мужу она принесла село Берсенево,[26] судя по названию, принадлежавшее именно ее деду [28, 100–101]. Отец Ефросиньи умер вскоре после ее замужества – уже в 1572/73 г., а свекор, князь Ф. И. Третьяков-Пожарский, дал в Троице-Сергиев монастырь по душе Федора Берсенева (а в дальнейшем и по себе и своем сыне Михаиле) большое село Калмань в Юрьев-Польском уезде, причем монахи, обязуясь за этот вклад молиться за упокой и их душ, вернули часть стоимости села – 400 рублей [28, 100].

Отец князя Дмитрия Михаил Федорович Глухой Пожарский служил, видимо недолго, не достигнув разрядных чинов, нигде не отмечен (возможно, был болен или контужен, если так понимать прозвище «Глухой»), хотя и имел поместья, так, 13 февраля 1586 г. он получил ввозную грамоту на поместье – пустошь Суток в Серпейском уезде [8, 189–190]. Умер он 23 августа 1587 г. [169, 148].[27] Княгиня Ефросинья осталась молодой вдовой (замуж она вышла не позднее 1570/71 г.), с четырьмя детьми – дочерью и тремя сыновьями. Старшей дочери Дарье было уже 14–15 лет; по тем временам девица на выданье, она вскоре стала женой князя Никиты Андреевича Хованского.

В год смерти отца впервые узнаем и о его сыне. Козьма-Дмитрий был вторым, младшие – Василий и Юрий, умерли, видимо, в юном возрасте. В ввозной грамоте, выданной вдове княгине Марии Пожарской за ее несовершеннолетних детей на поместья мужа сельца Нестерово в Мещовском и Буканово в Серпейском уездах от 28 февраля 1588 г., значатся только два ее сына, недоросли «князь Дмитрей десяти лет, да князь Василей трех лет, да дочь княжна Дарья» [8, 190], «и нам бы тем поместьем их пожаловать, детей его князь Дмитрея да князь Василья, а оне как к нашей службе поспеют и будет в петнатцать лет, с того отца своего поместья учнут нашу службу служить и мать свою княгиню Марью до ее живота и сестру свою замуж выдадут» [8, 190–191]. Брат Дмитрия Михайловича Василий, видимо, прожил недолго, далее он не упоминается, а по его душе, уже как «инока Вассиана», в 1611 г. князь дал паникадило в Спасо-Евфимьев монастырь [143, 27]. В том же 1588 г. молодой князь совершает свою первую публично-правовую операцию – жертвует по душе отца Спасо-Евфимьеву монастырю часть родовой вотчины – деревню Три Дворища в Стародуб-Ряполовском уезде, которую его отец 17 лет назад, в 1571 г., купил у своего дяди Петра Тимофеевича Пожарского [143, 22]. На грамоте князь сделал запись, благодаря чему мы знаем, что к своим 10 годам он бегло и довольно грамотно писал, что в его кругу было редкостью.[28]

Молодой придворный при царе Борисе и Лжедмитрии I

Возможно, спустя какое-то время после смерти мужа княгиня начала искать место при дворе для себя и своих подрастающих сыновей. «Вакансии» открываются со сменой династии. Борис Годунов, воцарившись, стал привлекать ко двору молодых представителей знатных, но не обласканных прежней династией родов. Численность стольников за время его правления возросла с 47 до 70 [83, 109, 110, 132]. В 1598 г. 20-летний князь оказывается в числе чинов Государева двора, подписавших так называемое «Соборное определение об избрании на престол Бориса Годунова». У Пожарского в это время невысокий чин стряпчего с платьем [4, 44], да и среди своих коллег он записан последним. Но в то время никто из Пожарских вообще не имел придворных чинов. Четвероюродный брат князя Дмитрия И. П. Пожарский известен как стольник с 16 мая 1604 г. [98, 72]

Чин стряпчего с платьем ниже стольника, это придворные, которые участвовали в подготовке разных дворцовых церемоний, подавали во время них царю разные элементы его облачения. Возглавлял их стряпчий с ключом, отвечавший за гардероб царя.[29] Вероятно, добилась этого назначения княгиня Е. Ф. Пожарская, действуя, возможно, через связи своей родни – Беклемишевых, а может быть, и какими-то нам неведомыми путями. В недавнее время обнаружилась связь Пожарских с известным семейством влиятельных в конце XVI в. дьяков Щелкаловых. Об этом свидетельствуют более поздние документы. Уже после Смуты Дмитрий Пожарский, используя право родственного выкупа у монастыря отданных за долги или вложенных вотчин, выкупал у Троице-Сергиева монастыря вотчины Щелкаловых. В духовной Ивана, сына думного дьяка Василия Щелкалова, в 1620 г. Д. М. Пожарский упомянут как родственник и сосед по городским усадьбам в Москве, на Сретенке, которому Дмитрий Михайлович даже помогал в военной экипировке [149, 108–111]. Энергичная вдова-княгиня, видимо, понравилась царю Борису, который назначил ее верховой боярыней при царевне Ксении. Может быть, сыграли роль воспоминания о ее казненном деде, защищавшем представительницу его рода, Сабуровых-Годуновых. Похоже, правда, княгиня первоначально при дворе совершила какие-то неловкие шаги, потому что известны глухие упоминания ее сына о кратковременной опале на них около 1600 г. Возможно, с этими событиями связан документ 1600/01 г., сохранявшийся уже в ветхом состоянии в 1626 г. в архиве Посольского приказа. Когда по делу Романовых в 1600 г. был арестован, насильственно пострижен и сослан князь И. В. Сицкий, зять Никиты Романовича, его вотчины и имущество «отписывали» (конфисковывали) и, видимо, распределяли, выплачивая долги по искам, причем ведавшие этим делом князья И. Деев и Н. Р. Трубецкой, дьяк И. Евский чуть позднее обвинены были в крупном взяточничестве и наказаны: выяснилось, в частности, что они «доправили без государева указу» у «человека» князя Сицкого И. Алексеева (видимо, его приказчика-управляющего) огромную сумму в 930 рублей по иску Д. М. Пожарского – «и те деньги у князь Дмитрея взяты назад» [80, 261–262]. Действительно, трудно представить, что Пожарские когда-либо давали столь огромную сумму в долг, к тому же одному из первейших вельмож; скорее, это могла быть компенсация, потребованная за какую-нибудь их вотчину, перешедшую в руки князей Сицких, которая в результате была признана незаконной. Возможна и другая версия. Попавший в опалу, опасаясь конфискации имущества семьи, бывало, писал на себя фальшивые долговые обязательства, чтобы его собственность перешла временно в руки лиц, которым он доверял, и тем сохранилась; роль одного из таких подставных «заимодавцев» должен был сыграть Д. М. Пожарский, однако правительство, наверное, раскусило эту нехитрую комбинацию – уж больно неправдоподобна была сумма долга. В таком случае его отношения с романовской группировкой были не так уж плохи. Случившееся могло в то же время вызвать неудовольствие царя Бориса. Вскоре, наоборот, Пожарским даже вернули вотчину деда, Ф. И. Берсенева-Беклемишева, умершего около 1573 г., и перешедшую в дворцовые владения еще в 1577 г., село Марчуки Коломенского уезда; переданы ему были поместья в Московском, Мещовском, Рязанском и Серпейском уездах (или подтверждены на них отцовские права), а также подмосковное село Медведево, пожалованное в 1599/1600 г. [83, 166].

В позднейших писцовых книгах о некоторых из этих владений указано, что они переданы «по ввозной грамоте царя Бориса 108 году» [137]. Не княгиня ли Пожарская, сменившая при дворе свое имя Ефросинья на соименное царице Марии Григорьевне имя Мария, выхлопотала эту вотчину?

Можно только догадываться о причинах и последствиях этой странной опалы, однако есть все основания предположить, что имела место попытка воспользоваться громким процессом против Романовых, проходившим в это время. Немало придворных жаждали занять места опальных, их родни и друзей, проходивших по делу. То, что это как-то связано, доказывает известное, но несколько странное местническое дело, доселе сохранившееся. В 1602 г. Д. М. Пожарский бил челом на князя Б. М. Лыкова. Мать последнего получила пост верховой боярыни при царице Марии Григорьевне, а мать Пожарского – пост верховой боярыни при царевне Ксении Борисовне. Верховые боярыни – главные статс-дамы – обычно выбирались из знатных почтенных вдов. Пожарский, явно по наущению матери, требовал назначения ее к царице, что считалось «выше». Он заявлял, что ряд его предков занимал более высокие места, чем предки Б. М. Лыкова-Оболенского, однако это было большим «допущением» – Оболенские давно сидели в Думе, а знатные и чиновные однородцы Пожарских – Ромодановские, Ряполовские, Палецкие, Татевы, Тулуповы и др. – действительно «по лествице»[30] формально были младше Пожарских, но являлись им слишком отдаленной родней. Дело это сохранилось в записи 1609 г., когда возобновилось при царе Василии Шуйском. Похоже, конфликт в 1602 г. был «срежиссирован» царем Борисом. Опала на Романовых, начавшаяся в октябре 1600 г., шла в это время на убыль; после первых жестокостей, обвинений в колдовстве и «умысле на государево здоровье», большой, популярный и могущественный клан Никитичей разослали по далеким ссылкам и монастырям. В результате многие из них погибли и царь пошел на попятный, начал возвращать их в вотчины поближе к Москве. Лыковы-Оболенские были близки к Романовым и находились в свойстве с ними через Курлятевых-Оболенских. Б. М. Лыков в 1609 г. рассказывал, что в юности «жил[31] у Никиты Романовича, а сей государь был ему свой по Иване Курлятеве» [66, 17– 18]. Чуть позднее Борис Лыков женился на сестре Филарета Никитича, вероятно, уже в Москве – в сентябре 1602 г. «Федорова сестра Романова девка Настасья» еще была с семьей в ссылке, но вскоре им начали возвращать вотчины и разрешать жить в столице [36, 431–433].