Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель Страница 28

— Ну?

— Ну… дело ваше, конечно, скверно! — понизил Ваня свой густой голос, чтобы не слышали за дверью.

Иртышов достал папиросу, но так как спички лежали на его койке, а слезать с подоконника ему не хотелось, то он повертел ее в руках и спросил Ваню:

— В каких смыслах скверно?.. Уж не донести ли на меня желает ваш отец?

— Едва ли! — повел головою Ваня. — До-нес-ти?.. Что вы!.. Но вот приехать сюда еще раз… это он очень может!

— Предпочтет! Вы думаете?.. Дайте спичку, если есть.

— Думаю, что предпочтет… Спички?.. Нет у меня спичек.

Иртышов легко спрыгнул с подоконника, взял с койки свой коробок, закурил и лег снова, как лежал до Вани, левую руку заложив за голову.

— Когда же именно?.. Сегодня пожалует?

Ваня добросовестно подумал:

— Сегодня едва ли… Сегодня он будет исправлять картину.

— А завтра с утра я выпишусь!.. Черт ли тут!.. Хотя тут есть кое-какие удобства, но… неважно!

И Иртышов очень глубоко затянулся и потом весь заволокся дымом.

— Я думаю, вам и из города надо уехать, — еще больше понизил голос Ваня.

— Ну-у?!. Все-таки… донесет, значит?

— Нет, он доносить не будет, — это наверное, но-о…

— Понял!.. Там я какую-то видел… особу в белом… Она донесет?

— И она доносить не будет, но, знаете ли… как-нибудь стороной дойти может… Вообще, вам лучше уехать!

— У меня тут работа налаживается, — что вы?!. Отсюда я уйду завтра… А уж уехать из города, — дудки!

— Советую все-таки! — серьезно прогудел Ваня и добавил еще серьезнее: — По-моему, вы вообще никуда не годитесь… "Работа налажена"!.. Какой же вы "работник"?.. Вы и собой-то не можете владеть!.. Ну что это вы выдумали: картину… ножом?..

— Покушение с негодными средствами, — вы хотите сказать?

— Просто, — полнейшая чепуха!.. И на что же вы надеялись, — вот что хотел бы я знать!.. Пусть картина вам не понравилась…

— Мерзость! — вставил Иртышов скривясь.

— Шедевр, а не мерзость!.. Шедевр!.. Не ожидал я даже!.. Я не ожидал, — поняли?.. Но это — в сторону.

— Тем хуже, если она шедевр! — перебил Иртышов.

— Как тем хуже?.. Он взял труднейшие живописные задачи!.. Горжусь своим отцом!.. Молодчина!.. Но вот вы-то… вы-то… на что надеялись?.. Нет, мне серьезно вполне хотелось бы это знать!

— Что знать?

— Ну вот, вы изрезали картину… проткнули ножом в двух местах… А дальше?.. Что должно было произойти, по-вашему, дальше?

— А дальше… конечно, он должен был меня растоптать, ваш талантливый папаша… И до сих пор желания этого не потерял: ведь вы же сами сказали.

В это время он уже докурил папиросу и, длинно размахнувшись, бросил окурок к самой двери.

— Нет, право, — меня это интересует… как борца… Вы делаете прием, и должны ждать парада… Чего же вы именно ждали?.. На перочинный ножик надеялись?

— Вот именно!.. На ножик… Вы угадали.

И только тут, хлопнув себя по карману брюк и проворно обыскав карманы пиджака, он вспомнил, что выронил ножик, и добавил:

— Я его, кажется, потерял!

— Да-а… ножик остался там… в мастерской… Значит, на ножик вы не надеялись… И хорошо, что был тут я… и смог отца удержать… Вы думаете, — легко это было?.. Ого!..

— Ну, значит, на вас-то я и надеялся… На кого же больше?.. Не на попа же?

— Гм… Это вы серьезно?.. А если бы меня не было?

Очень внимательно смотрел Ваня, ожидая ответа.

— Я бы и не резал бы эту мазню… и только!

Тут Иртышов сделал широкий жест рукою от себя и влево, а правую ногу вздернул острым коленом вверх.

— Это вы… шутя говорите, — подался к нему Ваня.

— Нисколько!.. Если бы вас не было, и нас бы у вашего папаши не было… ведь так?

— А почему же вы… почему же вы не подумали, что я на вас тоже… вместе с отцом? — несколько оторопело даже прогудел Ваня.

Но Иртышов отозвался весело:

— Куда же на меня одного двух таких дядей?.. Неэкономично!.. На вас у меня безошибочный был расчет.

— На меня?.. Почему это? — еще больше оторопел Ваня.

— Во-от!.. "Почему"!.. Ведь вы же — наш квартирный хозяин!.. Прямой вам расчет был за меня вступиться… Теперь вот тихо-мирно можно все уладить, а уж ежели не вступились бы, — огромный мог получиться скандал… Я еще, когда вы на меня рычали, понял: себя оберегаете… свои карманные интересы.

— Понял тоже!.. А не боитесь вы, что вот сейчас я вас могу изувечить?.. Не отец уж, а я! — совсем шепотом уж и весь наклонясь к Иртышову, даже стул подвинув, сказал Ваня.

Но Иртышов только опустил правое колено, поднял левое и прищурился.

— Какой же в этом будет высочайший смысл?.. По-моему, — ровно никакого!

— Никакого?

— Решительно ни малейшего!

— Да… конечно… Но вы все-таки уедете?

— Отсюда?.. Думаю завтра это сделать.

— Нет, не только отсюда… а совсем!.. Из города уехать!

— Вы что?.. Губернатор?.. Высылаете?.. Вот сынишку нашего доктора хотят тоже выслать… власти высшие… А вы хотите меня…

Он привстал с кровати и вдруг докончил не в тон:

— А денег на дорогу дадите?

— Я чтобы денег?.. — изумился Ваня. — Как денег?

— А как я могу без денег уехать? — прищурился Иртышов. — По этапу если гонят, так и то на казенный счет… А раз в ваших интересах, чтобы я уехал…

— Да… нахальства у вас много! — вздохнул Ваня. — И много вам нужно?

— Чем больше, тем лучше… Тысячу, например…

— Та-ак!..

— Что?.. Разорительно?.. Небось, загребали деньги лопатой… на чужих лопатках… Ну, давайте, сколько можете…

Ваня, все еще продолжая смотреть на него очень внимательно, вынул из кошелька три золотых пятирублевки, подбросил их раза два на ладони и протянул Иртышову.

— Вы… что же это? — взял их и сделал движение бросить обратно Иртышов.

— Сколько могу, — шепотом сказал Ваня.

— Куда же я с таким капиталом огромным могу уехать, хотел бы я знать? — почти крикнул Иртышов.

Но Ваня положил палец на свою нижнюю губу и качнул головою на дверь.

— Кричать зачем же?.. Значит, можно надеяться, что вы на время отсюда спасетесь?

— Там видно будет, — отозвался Иртышов и повернулся к стене сначала одними коленями, потом весь.

— Советую, — сказал, уходя, Ваня. — Прощайте.

Иртышов не ответил.

Ваня, еще сидя в передней отца, просил Марью Гавриловну, чтобы та зашла к нему сказать, если отцу будет плохо. И теперь, после разговора с Иртышовым, он у себя наверху все поглядывал в окна тревожно, ждал ее и не притрагивался к кистям.

Ходил по комнатам и вспоминал картину отца. Вспоминал не так, как вспоминают зрители из толпы, наполняющей выставки и галереи, а так, как вспоминают только художники, отмечая в памяти то, что они только одни умеют ценить.

И, проходивши так довольно долго, он повернул все свои холсты лицом к стене…

Потом, когда наступили сумерки, он послал Настасью к Марье Гавриловне как-нибудь найти ее и узнать, как здоровье отца.

Настасья пришла, когда он, устав от темноты, зажег уже лампу, и передала с укоризной в голосе, точно Ваня был виноват в этом, что старик лежит на диване у себя в мастерской, конечно, не жалуется, но, однако, выпил уже два графина воды.

Ночь провел Ваня очень беспокойно, а утром пошел сам к дому отца.

Подходя к воротам, встретил Марью Гавриловну, выходившую, как обычно по утрам, на базар с корзинкой. Явно обрадовалась она, увидя Ваню, и очень сконфузилась, когда Ваня, спросивши уже: "Как себя чувствует отец?" — и получивши ответ: "Какой всегда бывает, такой и теперь!" — снял с ее темно-синей кофточки с левого рукава приставшую белую нитку.

— Ах, благодарю вас, Иван Алексеич! — пропела она серебряно. — Вот знак какой!.. Значит, блондин по дороге привяжется!

— Какой блондин? — не понял Ваня.

— Какой-нибудь… раз ежели белая нитка прицепилась!

— А если бы черная? — рассеянно рокотнул Ваня.

— Тогда уж, разумеется, брюне-ет!

Два раза не спеша прошелся потом Ваня взад и вперед вдоль ограды отцовского дома, но в калитку так и не решился войти.

Часа через два приехавший навестить своих больных Худолей имел очень убитый вид, когда говорил с Ваней о выходке Иртышова, и часто повторял:

— Ну кто бы мог подумать, а?.. И к чему, к чему это?.. Зачем?..

Как ни отговаривал Ваня Худолея, он все-таки поехал к старику извиняться, взявши с собой о. Леонида, надевшего теперь не только новые ботинки, но и новую рясу.

Старик просил Марью Гавриловну передать этим новым гостям, что он не болен и не собирается умирать, поэтому ни доктор, ни священник ему не нужны.

Марья Гавриловна не сказала этого; она пропела серебряно:

— Очень, очень извиняется Алексей Фомич!.. Очень, очень расстроился и никак, никак не может принять!

Она думала, что так будет гораздо приличнее и не обидно.

Ни доктор, ни священник на это действительно не обиделись, только долго и горячо просили передать свое сочувствие и обещали прислать письмо.