Александр Шубин - Мифы советской страны Страница 28

Но львиная доля продовольствия доставалась армии. Советская республика не считалась с затратами для победы. В этом – генетический исток ее милитаризованности на протяжении многих десятилетий.

Армия потребляла 60% рыбы и мяса, 40% хлеба, 100% табака[197]. Не удивительно, что голодали рабочие и крестьяне. Продовольственная политика большевиков не была их выдумкой. Они просто довели до логического конца меры царского и Временного правительств, пытаясь с помощью репрессий заставить крестьян выполнять государственный план заготовок. В январе 1919 г. был введен колоссальный продовольственный налог - продразверстка. Важнейшей уязвимой стороной коммунистической продовольственной политики было равнодушие к интересам крестьянства, неумение заинтересовать его в выращивании хлеба и поставках его в города. Коммунисты исходили из потребностей армии и своего аппарата, а крестьяне и остальные жители должны были выкручиваться, как смогут.

Насколько результативны были продовольственные меры, составившие ядро политики «военного коммунизма»? За первый год продовольственной диктатуры (до июня 1919 г.) было собрано 44,6 млн. пудов хлеба, а за второй год (до июня 1920 г.) - 113,9 млн. пудов. Но только за ноябрь 1917 г. еще не разгромленный продовольственный аппарат Временного правительства собрал 33,7 млн. пудов[198] - без расстрелов и гражданской войны в деревне.

Куда шло это продовольствие? Значительная его часть просто сгнивала: "Из Сибирской, Самарской и Саратовской губернских организаций, закупающих ненормированные продукты, везут мерзлый картофель и всякие овощи. В то же время станции Самаро-златоустовской и Волго-бугульминской железных дорог завалены хлебом в количестве свыше 10 млн. пудов, которые за отсутствием паровозов и вагонов продорганам не удается вывезти в потребляющие районы и которые начинают уже портиться"[199].

Там, где крестьянам удавалось обмануть продразверстку, они пытались выменять хлеб на какие-нибудь промтовары у горожан, в том числе и рабочих. Таких "мешочников", заполонивших железные дороги, останавливали и репрессировали заградительные отряды, призванные пресечь неподконтрольный государству продуктообмен. Хлеб не должен уходить в города помимо государства, помимо "львиной доли", принадлежащей армии и бюрократии. Для полного сходства с дофеодальными обществами большевики установили внеэкономическое принуждение к труду. И в дополнение ко всему этому - всепроникающая террористическая сила чрезвычайных комиссий. Такова была картина дороги, которая, как казалась ее вождям, вела к коммунизму.

Попытка «прорыва в будущее» с помощью грубого насилия и тотальной централизации обернулась провалом в прошлое. Вместо посткапиталистического общества получилось дофеодальное – доиндустриальная деспотия, в которой корпорация поработителей собирала дань с крестьян, убивая сопротивляющихся.

Пока шла война, Ленин не обращал внимание на этот парадокс. Его вдохновляло разрушение капитализма, будоражил драматизм военной борьбы. Тем временем разрушение капитализма оборачивалось разрушением индустриальных отношений, без которых модернизация полу-аграрной страны невозможна. А какой коммунизм без современной технологии?

Коммунистический идеал "висел в воздухе", не опираясь на устойчивую производственную базу. Только по окончании гражданской войне Ленин с ужасом осознает, насколько далеко большевики оказались от социализма после рывка в сторону коммунизма.

«Военный коммунизм» кажется вынужденной политикой по двум причинам. Во-первых, его начали строить весной 1918 г. Это стало одной из причин начала Гражданской войны. Но, совпав с ней по времени, «военный коммунизм» выглядел как ее следствие. Во-вторых, во время войны командные методы кажутся естественными и эффективными, даже если в действительности ухудшают ситуацию. Когда война с белыми кончилась, выяснилось, что население и без всяких белых выступает против политики большевиков – в 1921 г. повстанческие движения разрастались. Ленину и его соратникам хватило прагматизма, чтобы скорректировать свою политику, пойти на уступки населению. В этих условиях «военный коммунизм» был объявлен временным курсом, вызванным Гражданской войной.

Однако обстановка «военного коммунизма» порождала не только разочарование, но и романтические надежды, которые продолжали питать культуру советского общества вплоть до самой Перестройки. Даже гуру шестидесятников Б. Окуджава грезил «о той единственной гражданской». Какой бы ужасной ни была реальность того времени, в памяти народа остались и надежды на справедливое мироустройство, ощущение свершений, альтруистичная готовность жертвовать комфортом ради идей. Это тоже был миф, но он был не ложью, а частью реальности. Гражданская война стала временем невиданных возможностей и опасностей. Одни люди пытались осуществить свои идеалы, другие, пользуясь высокой вертикальной мобильностью, делали карьеру, осваивали командование фронтами и отраслями, третьи – несли возбужденным массам новое искусство, четвертые – пользовались мандатом, чтобы осуществлять свои низменные, в том числе садистские наклонности, пытали, убивали и грабили, пятые – прятали свой скарб и молились, чтобы пережить лихолетье. Последних жалко, но без первых общество не может развиваться, обречено на вечное прозябание в социальном болоте, где господствуют карьеристы, бандиты и мещане. Но уже без правдолюбцев, творцов и идеалистов.

Современный российский телезритель живет в сюрреалистическом мире, где сосуществуют прямо противоположные сказания о прошлом. По одному каналу идет старый советский фильм о рабочем-революционере Максиме, который успешно руководит Национальным банком (на самом деле комиссаром в Банке был Н. Осинский, будущий оппозиционер). Ладно, нам еще во время Перестройки объяснили, что сталинский кинематограф – это сказки. Тогда все-таки была суровая цензура. А сейчас ее нет. Вот-вот выйдут честные фильмы о том времени. Лет двадцать ждем – не дождемся. Уровень киноискусства (в его современной телевизионной оболочке) откатился к тем же 30-м годам. Что ни исторический сюжет – то агитка.

Не со всяким сюжетом легко совладать бойцам современного агитпропа. Вот замахнулись они на Бориса на нашего, на Пастернака. Роман «Доктор Живаго» решили экранизировать. Больших теле-начальников нетрудно было убедить, что роман стоящий – за него же в СССР преследовали автора! Но прочитали – прослезились. Пастернак описал то, что видел. А снять нужно антисоветскую агитку. Пришлось переписывать за Пастернака сюжет, заменяя реальные человеческие отношения вымороченными, курочить сюжет под идеологическую схему. Чтобы злые коммунисты довели до смерти принципиального доктора (кто читал Пастернака, помнят, что там – совсем другой образ и прямо противоположные обстоятельства жизненного финала Живаго). И чтобы мы поняли – революция делается не ради принципов, а ради шкурных интересов революционеров. Тут выделяются две центральные сцены. Во-первых – встреча Живаго с революционером Стрельниковым, который в голодном краю жрет фрукты с сыром (эта деталь выдумана за Пастернака). Во-вторых, картина роскошества номенклатурных спецраспределителей во время «военного коммунизма». Б. Пастернак ничего подобного не писал и, в отличие от нынешних телещелкоперов, осветил эту тему честно: «Юрий Андреевич разыскал спасенного однажды партийца, жертву ограбления. Тот делал, что мог для доктора. Однако началась гражданская война. Его покровитель все время был в разъездах. Кроме того, в согласии со своими убеждениями этот человек считал тогдашние трудности естественными и скрывал, что сам голодает».

Конечно, во время гражданской войны были шкурники, совершались злоупотребления. Но нынешних мифотворцев не смущает, что Пастернак не счел возможным рисовать с помощью таких красок портрет революционера. Писатель помнил, что для времен Гражданской войны было типично, а что – даже обывателями воспринималось как исключение. Роскошествующий революционер – исключение. Голодающий – типично.

То, что советские бюрократические привилегии возникли при Сталине – старый советский миф. Все началось при Ленине. В снабжении руководящих работников коммунисты, хоть пока и незначительно, отступали от принципов социального равноправия. Побеждали обычные законы социальной иерархии, порождающие привилегии в любом централизованном обществе. Какова была вершина «номенклатурных привилегий» во время «военного коммунизма»? На обед в столовой ВЦИК в 1920 г. в обед можно было получить на выбор 100 грамм мяса, или дичи, или рыбы, или сто пятьдесят грамм селедки. Можно было отказаться от этого роскошества, и тогда съесть около 75 грамм каши, или макарон, или риса. А можно было отказаться от вышеперечисленного и шикануть – съесть аж двести грамм картошки. Еще можно было добавить около 30 грамм гарнира и 8 грамм масла. Отказавшись от масла, можно было претендовать на соль. Хлеба полагалось сто грамм. В «суперэлитной» столовой СНК эти нормы были выше в 2-3 раза[200]. Тоже не густо – уровень жизни обычного советского человека 70-х гг.