Русское тысячелетие - Сергей Эдуардович Цветков Страница 28

В эпоху средневековья был чрезвычайно популярен образ странствующего Царства, или Града. Подразумевалось, что мировой центр христианства как бы кочует из страны в страну по мере того, как рушатся столицы и исчезают империи: Иерусалим передаёт своё священное значение Риму, Рим — Константинополю. Ну, а дальше? Где же должен обосноваться Священный Град после падения Константинополя?

На Руси, конечно, не прошло незамеченным, что вслед за «пленением» Царьграда удельные русские княжества окончательно объединились под властью московского государя в единое православное государство, которое стало широко благотворительствовать угнетённым православным народам, особенно грекам. Русская мысль не замедлила соединить оба эти события причинно-следственной связью. Так родилась идея «Москвы — Третьего Рима».

О её авторе — монахе псковского Елеазарова монастыря Филофее, жившем на рубеже XV–XVI вв., — известно немногое. Сам о себе он пишет в традиционном для русских книжников самоуничижительном стиле: «человек сельский, учился буквам благодатного закона (т. е. Священному Писанию), а еллинских борзостей не текох (т. е. античной философии не обучен), с мудрыми философами в беседе не бывал».

Однако сохранившаяся заметка его современника сообщает, что Филофей был образованным человеком («премудрости словес знаем»). Свою политическую теорию он сформулировал в письмах псковскому наместнику дьяку Михаилу Григорьевичу Мунехину и великому князю Василию III.

В этих посланиях Филофей пишет, что Греческое царство разорилось и не воскреснет более, а стены древнего Рима хотя ещё не пленены неверными, но души католиков уже пленены дьяволом. Поэтому ныне во всей вселенной в одном только богоспасаемом граде Москве Православная Церковь паче солнца светится, и московский государь во всей поднебесной единый христианам царь. И дальше Филофей чеканит свою знаменитую формулу: «Два Рима падоша, третий (Москва) стоит, а четвёртому не быти». Значит, Москва — не только третий Рим, но и последний. Другими словами, Филофей предостерегает: наступила последняя эпоха, конец приближается. Следовательно, силой самой истории московский государь становится единственным защитником вселенского православия. С тем большим смирением и с «великим опасением» подобает блюсти и хранить чистоту веры.

Впоследствии теория Филофея включалась в состав других литературных произведений, а также воспроизводилась средствами живописи. Отдельные её формулы нашли отражение в чине венчания Ивана IV на царство.

Обещанного конца света русские люди терпеливо ждали лет пятьдесят. А потом, когда страхи улеглись, эсхатологическая формула Филофея была перетолкована в оптимистическом смысле: что Москва в качестве столицы христианского мира будет стоять долго-долго, до скончания века.

Вот с этим-то значением «Москвы — третьего Рима» мы с вами, друзья, и живём по сей день. И видим, что на роль четвёртого Рима и в самом деле претендентов пока что нет. А вот на роль Содома и Гоморры очередь выстроилась длинная…

Единожды предав

Князь Курбский

Сколь жалок, рок кому судил

Искать в стране чужой покрова.

На царской службе

Положение Курбского в нашей истории совершенно исключительно. Его неувядаемая на протяжении столетий слава целиком покоится на бегстве в Литву и том высоком значении при дворе Грозного, которое он приписал сам себе, то есть на предательстве и лжи (или, говоря мягче, вымысле). Два предосудительных поступка, моральный и интеллектуальный, обеспечили ему репутацию видного исторического деятеля XVI века, борца с тиранией, защитника святой свободы. Между тем можно смело утверждать, что, не вступи Грозный в переписку с Курбским, последний сегодня привлекал бы наше внимание не больше, чем любой другой воевода, принимавший участие в покорении Казани и Ливонской войне.

Андрей Михайлович Курбский происходил из ярославских князей, возводящих своё происхождение к Владимиру Мономаху. Ярославское княжеское гнездо делилось на сорок родов. Первый известный Курбский — князь Семён Иванович, числившийся в боярах у Ивана III, — получил свою фамилию от родовой вотчины Курба (под Ярославлем).

На московской службе Курбские занимали видные места: начальствовали в ратях или сидели воеводами в крупных городах. Их наследственными чертами были храбрость и несколько суровое благочестие. Грозный добавляет к этому ещё неприязнь к московским государям и наклонность к измене, обвиняя отца князя Андрея в намерении отравить Василия III, а деда по матери, Михаила Тучкова, в том, что он по смерти Елены Глинской «многие надменные слова изрече». Курбский обошёл эти обвинения молчанием, но, судя по тому, что он называет династию Калиты «кровопивственным родом», приписывать самому князю Андрею избыток верноподданнических чувств было бы, вероятно, неблагоразумно.

О всей первой половине жизни Курбского, относящейся к его пребыванию в России, мы располагаем крайне скудными, отрывочными сведениями. Год его рождения (1528) известен только по собственному указанию Курбского, что в последнем казанском походе ему было 24 года. Где и как он провёл молодость, остаётся загадкой. Впервые его имя упоминается в разрядных книгах под 1549 годом, когда он в звании стольника сопутствует Ивану под стены Казани.

Вместе с тем мы вряд ли ошибёмся, утверждая, что Курбский смолоду был чрезвычайно восприимчив к гуманистическим веяниям эпохи. В его походном шатре книга занимала почётное место рядом с саблей. Без сомнения, с самых ранних лет он обнаружил особое дарование и склонность к книжному учению. Но отечественные учителя не могли удовлетворить его тяги к образованию. Сам Курбский передаёт следующий случай: однажды ему понадобилось отыскать человека, знающего церковнославянский язык, но монахи, представители тогдашней учёности, «отрекошася… от того достохвального дела». Русский монах того времени и мог выучить только монаха, но не человека образованного в широком смысле этого слова. Духовная литература при всей её значимости всё же давала одностороннее направление образованию. Между тем, если Курбский чем-то и выделяется среди своих современников, так это именно своим интересом к светскому, научному знанию; точнее, этот его интерес был следствием влечения к западной культуре вообще.

Ему повезло: он встретился с единственным подлинным представителем тогдашней образованности в Москве — Максимом Греком. Учёный монах оказал на него огромное влияние — нравственное