Роман Гуль - Конь рыжий Страница 29

- Дело сурьезное, расстрелом пахнет, - глухо проговорил рыжий, опрокидывая в широкий рот полстакана самогона.

К часу отплытия, мать спешила к молу с тоскливо обмирающим сердцем. На волнах уж качался катер, ожидавший беглецов, их собралось десять. Плыли: Белов, Широ, мать, под видом учителя полковник Каменский, впоследствии поднявший восстание на Тамани, худой болезненный еврей-интеллигент с двумя чемоданами, два грека-контрабандиста, военный врач, неповоротливый русский немец, будто слепленный из сырого теста и, под видом бухгалтера, сухенький кавалерийский генерал с нарумяненной женщиной, как казалось, легкого поведения.

Мрачный чекист с ртом лягушки и мутными, словно плавающими в грязной жиже глазами, мучительно долго проверял у сходен пропуска. Наконец, владелец катера не выдержал и, подмигнув, отвел в сторону чекиста. Пошептавшись с ним, он вернулся и чекист, действительно, быстро впустил всех на судно.

Подбрасываемый волнами катер заскрипел, среди бела дня стал отходить от красной Анапы в открытое море. С багровым лицом, обветренным морскими ветрами, рыжий капитан стоит у руля. Пока виден маяк, он держит курс на Новороссийск и переполнившие катер беглецы взволнованно ждут, когда скроется острый шпиль маяка. Волны топят его, но маяк еще виден, то исчезая, то мелькая над водой; наконец он затоплен; кругом только волны пенящимися, шипящими гребешками ударяют в борта, да низкие кубовые тучи идут над морем.

- Погляди-ка, что там такое? - проговорил Белову Широ, передавая большой военный бинокль.

У всех захватило душу: на горизонте, нагоняя катер, вырисовалось судно.

- Моторная лодка, идет прямо на нас, - не отрываясь от бинокля, произнес Белов.

И радостное ощущение побега ушло. В страшном ожидании беглецы глядят на близящуюся, подбрасываемую волнами моторную лодку. Но вдруг она круто легла влево и сгинула, словно утонула. И опять ничего кроме волн и туч, только тучи всё черней, волны высоко перекидывают судно, словно бросая его с мокрых рук на мокрые руки. Но Белова и Широ волнует рыжий капитан, он упорно не меняет курса. Может, большевик? Может, плывет к Таманскому полуострову, чтобы выдать? Может, он сговорился с чекистом? Волнение беглецов растет.

- Мы не на Керчь, а на Тамань идем, - говорит капитану Белов.

Рыжий не отвечает, пожимает плечом. Но возле него Широ и Белов с револьверами.

- Клади на Керчь! - разъяренно кричит Белов, - до Тамани всё равно не дойдешь, первую пулю тебе пущу!

Рыжий повернул темное от злобы лицо, с выставленной, отекшей челюстью.

- Становись сам на руль, если хочешь! И Белов стал на руль, сменив капитана. Ночью волны растут, начинается буря, выростает новая опасность: потонуть. Сжатая на корме мать не заметила, как военный врач сел на единственный спасательный круг; каждый раз с ног до головы его обдают волны, но он сидит на круге. Еврей у борта страдает морской болезнью. "Ох, ради Бога, оставьте меня", стонет он, вырываясь из рук Широ. "Да, я же вас держу, вы за борт опрокинетесь!". И в эту бурю, в качку только десятилетний мальчишка, сын капитана, сладко спит в каюте катера.

Около трех часов ночи из морской черноты внезапно вспыхнули сильные огни. Генерал сказал:

- Господа, это "Гебен".

- Какой там "Гебен", это Феодосия, - засмеялся грек.

Никто не мог определить: что за огни? И решили до рассвета не двигаться, бросив якорь в утихающие воды.

XV

По весенним степям армия едет теперь на подводах: и строевые, и раненые. Кто говорит, что Деникин нас ведет в Терскую область, кто - на Дон. Движемся куда пробьемся. В зелени степей одна за другой проходят облитые яблоневым цветом станицы, берега тихих, стеклянных голубых рек. Все эти станицы схожи, но во всех веками слаженный быт теперь взломан гражданской войной. Дядьковская, Бекетовская, Бейсугская, Ильинская. В Успенской мы останавливаемся на отдых и в станичной церкви встречаем вербное воскресенье.

Стрельчатая деревянная церковь полна молящимися, раненые стоят, опирась на палки, на костыли, многие с забинтованными головами, с руками на перевязи, лица исхудалые, глаза впавшие, все с вербами и свечами. Поются тревожно-торжественные великопостные песнопения. Ближе к алтарю, с толстой свечей стоит главнокомандующий генерал Деникин с орденом св. Георгия на шее, чуть позади него генералы: Романовский, Эрдели, Покровский, атаман Филимонов.

На паперти вечерняя темнота пахнет жасмином. Раненые сидят на приступках. Василий Лаврович в обшарпанном штатском пальтишке, подпоясанном ремешком, рассказывает окружившим его офицерам, что в Успенской нас разыскала делегация донских казаков, зовут на Дон, а Дон весь уж в восстании против красных.

- Наконец-то раскачались донцы.

И этот неожиданный просвет всеми ощущается и как спасение, и даже как слабая надежда на будущую победу.

Из Успенской снова на подводах едет по степи армия; перемежаясь с подводами скачут конные черкесы, казаки; но теперь уж все знают: едем на Дон. Путь туда лежит через ту же Лежанку. Миновав несколько станиц, мы въезжаем в нее ранним утром, но теперь без боя и с другой стороны. И пока квартирьеры не развели еще нас по квартирам, наша подвода, запряженная парой вороных лошадей, останавливается на той же площади у церкви. Тогда здесь лежали трупы. Теперь на сочнозеленой траве, с редкими желтыми одуванчиками, пасутся словно фарфоровые, пятнистые телята и играют ребятишки.

На длинногривых потных конях на площадь вскакали два запыленных казака, в синих чекменях, в шароварах с лампасами, в фуражках удальски сбитых набекрень, с вырвавшимися на волю чубами; оба как сорвались с батальной картины.

Когда они спешились, их обступили слезшие с подвод раненые.

- Все встали, чисто как один, из половины области начисто большевиков выгнали, - говорит кривоногий, скуластый казак, потряхивая серебряной серьгой в пыльном ухе, - теперь их, гадов, до Москвы погоним, вас только и дожидаем.

- Стало-быть уж не будете нас обстреливать, как раньше-то, в феврале? говорит худенький, в чем душа держится, раненый в голову шестнадцатилетний кадет.

Казак грубо расхохотался.

- Да рази ж мы кады обстреливали? Теперь не сумлевайтесь, на себе камунию испытали, и стар и мал за винтовку схватились.

Квартирьеры кричат на краю площади, разводят по улицам со скрипом тронувшиеся подводы. У небольшой мазанки, присевшей в зелени сада, мы слезаем с телеги: это наша квартира на эту ночь. В хате на столе позеленевший самовар, кое-что нашлось и поесть, но хозяйка, тощая, темноглазая баба еле отвечает и не садится, а подпершись рукой стоит у стены.

- Что, хозяйка, не садишься-то?

- Да постою. В прошлый-то раз вы были что ль?

- В феврале-то? Были. А что?

- Ничего. Народу много побили.

- У тебя кого-нибудь убили?

- Мужа убили, - говорит она глухо и невнятно, без всякого выражения.

Но в избе сразу выростает связавшее всех молчание, вероятно, потому что она кормит нас, убийц ее мужа, и мы будем спать на той же печи, где она спала с ним.

- Где ж его убили?

- Недалечка, вышел он из хаты, его бонбой вашей и убило.

- Снарядом?

- Чи снарядом, чи бонбой, хиба ж я знаю, - хозяйка вздохнула, помолчала. А сегодня к вашему начальнику комиссар с хлебом-солью выходил, всё народ уговаривал не бежать, так, говорит, лучше - не тронут.

- Да чего ж бегут-то?

- Боятся, вот и бегут, - и сильно оттянув нижнюю губу, хозяйка утерла рот подолом фартука и вышла в сени.

На утро она уж будто попривыкла, попригляделась к: нам, страх и недоверие рассеялись; осмелела и ее дочка Маша, девочка в ситцевом в цветочках платьице, с глазами, как серебряные пятачки. Она улыбается нам и, сидя на корточках, заглядывая в бумажку, хрипловатым детским баском поет на мотив Стеньки Разина песню, явно только для того, чтобы мы ею заинтересовались.

- Это что же ты поешь, Маша, а?

Маша, улыбаясь, закрывается бумажкой.

- Песню, - говорит она грудным баском.

- Это у нас песню сложили про первый бой, - говорит ее мать.

- А ну-ка, Маша, покажи.

Зажав в протянутой руке бумажку, девочка смущенно прошлепала ко мне по земляному полу и отбежав, еще больше смутилась, и присела у стены. На бумажке каракулями выведено:

Долго, долго мы слушали

Этих частных телеграм,

Наконец мы порешили

Защищать лежанский план.

И вступивши мы в Лежанку

Не слыхали ничего.

А на утро только встали

Говорят нам все одно.

Что кадеты идут в Лежанку

Не боятся ничего.

И одно они твердят,

Заберем всех до одного.

Лишь кадеты выступали,

Выходили из горы,

То мы все приободрились,

Взяв винтовочки свои.

Положились мы в окопы,

Дожидались мы врага.

И мы их сперва пустили

До Карантирского моста.

Тут же храбрый наш товарищ,

Роман Никифорович Бабин

Своим храбрым пулеметом

Этих сволочей косил.