Симон Тер-Петросян - Сталин. Мой товарищ и наставник Страница 3

После того как меня исключили из училища[13], я задумался о военной карьере. Мне хотелось сражаться за освобождение моих соотечественников-армян, стонущих под турецким игом. В Гори у меня был единомышленник – Миша Паписов. Мишу не исключали из училища, поэтому он пошел в военные по прямой дороге, поступил в Тифлисское юнкерское училище[14]. У меня же не было другого выхода, кроме как идти в вольноопределяющиеся. Отец не возражал. Он к тому времени махнул на меня рукой и говорил, что из меня наследник, как из ишака скакун. Да и наследовать уже было нечего. Отец мой разбогател на поставках продовольствия и фуража для армии. При царском режиме это было очень прибыльное дело. Цены намеренно завышались, вместо хорошего товара поставляли всякую дрянь, а интенданты за взятки закрывали на все глаза. Всем было хорошо, кроме бедных солдат и лошадей, которых вместо хорошей еды кормили черт знает чем. Интенданты постоянно менялись. Кто-то, сделав состояние, благоразумно уходил сам, кого-то выгоняли с позором. С очередным подполковником отец не сумел найти общего языка, и поставщиком вместо него стал его конкурент купец Оганов. Отец разозлился и попытался отомстить Оганову. Способ мести у всех купцов был одинаковым – начать торговать по дешевым ценам, себе в убыток, лишь бы только переманить к себе всех клиентов конкурента и тем самым разорить его. Все зависело от того, у кого туже мошна. Отец думал, что у него, но оказалось, что у Оганова. В результате трехлетней борьбы мой отец из «уважаемого» купца, ворочающего большими делами, превратился в лавочника. С горя он начал пить, а от пьянства дела шли все хуже и хуже. Закономерное дело. От меня отец хотел лишь одного, чтобы я убрался куда подальше и не мозолил ему глаза. В армию так в армию, да хоть к самому черту. Отца заботила другая мысль – успеть выдать моих сестер замуж, пока он окончательно не разорился.

В Тифлисе у меня жила тетка Елизавета, родная сестра матери, вышедшая замуж за тамошнего купца Бахчиева. Мать рассказывала, что, когда они выходили замуж, все считали, что ей повезло, поскольку мой отец в ту пору был богаче Бахчиева. Но со временем все изменилось. Отец разорился, а Бахчиев разбогател. Родные сестры и братья очень часто бывают непохожи друг на друга. Мать моя была тихой, робкой, забитой женщиной, полностью подчинявшейся своему мужу-тирану. В доме Бахчиевых правила моя тетка, державшая своего мужа под каблуком. Стоило ей только с выражением сказать: «Гево-о-орг!» (так звали Бахчиева), как муж отвечал: «Все что ты хочешь, Лиза-джан». В теткином доме я жил, как в раю. Тетка жалела мою мать, жалела меня и уговаривала меня оставить мысли о военной карьере и поступить в семинарию. Но я был непреклонен: хочу быть военным, хочу освобождать соотечественников вместе с Мишей Паписовым! Забегая вперед, скажу, что оба мы не сумели исполнить задуманное. Миша погиб в японскую войну под Мукденом, а я стал бороться за освобождение всех угнетенных, а не только армян, из националиста, которым я был в молодости, превратился в интернационалиста.

Вскоре после приезда в Тифлис мне пришлось вернуться в Гори – слегла мать. Она давно уже чувствовала себя плохо, но не лечилась, списывала все то на усталость, то на плохую погоду. А когда слегла, то угасла за считаные недели. После смерти матери тетка забрала к себе меня и мою младшую сестру Люсине. Она хотела забрать всех пятерых[15], потому что на нашего отца не было никакой надежды, но неожиданно воспротивился ее муж. Сразу пять ртов на шею? Как можно! То, что мы с сестрами после смерти матери практически осиротели совсем, потому что отцу не было до нас дела, в расчет не бралось. Мне приходилось не раз видеть, как бедные люди в схожей ситуации без слов брали в свою семью и пятерых, и шестерых детей, но у бедных людей и богатых купцов разные взгляды на жизнь. Тетке потребовалось три месяца, чтобы уговорить мужа взять остальных племянниц.

Со смертью матери мое детство закончилось. Началась взрослая жизнь.

Мой репетитор Иосиф Джугашвили

Я хотел быть военным, тетка мечтала, чтобы я, продолжая традиции рода Тер-Петросовых, стал священником, а ее муж советовал мне податься в бухгалтеры и даже обещал мне место после окончания курсов. Дядин расчет был практическим. Семинария – дело долгое, а на курсах учатся всего три-четыре месяца. Чем раньше спихнешь лишний рот со своей шеи, тем лучше. Любое поприще было невозможно без знания русского языка, которого я почти не знал. Не «плохо знал», а «почти не знал». Дома у нас говорили на армянском, на улице – на армянском и на грузинском, в училище – преимущественно на грузинском. Где мне было научиться русскому?

Тетка моя была женщиной доброй и любила меня не меньше, чем моя мать. Видя, как я скучаю по Гори, она решила сделать мне приятное и пригласила в репетиторы моих земляков, недоучившихся семинаристов Иосифа Джугашвили и Гигу Годзиева. Оба моих репетитора были исключены из семинарии, но тетке нравилось, что они там несколько лет учились. По ее мнению, все студенты были вольнодумцами, а семинаристы «порядочными людьми». По замыслу тетки, общение с Иосифом и Гигой должно было наставить меня на путь истинный, то есть склонить к поступлению в семинарию. Знала бы она, какое вольнодумство царило среди учеников Тифлисской семинарии и на какой путь наставит меня Иосиф!

Разница между Иосифом и Гигой сразу же бросалась в глаза. Гига придерживался революционных взглядов, но у него, как говорится, в голове был ветер. Он был за справедливость, но плохо представлял, в чем именно заключается настоящая классовая справедливость. Гига был на голову выше Иосифа и шире в плечах, но в присутствии Иосифа казался маленьким, незаметным. У Гиги было одно преимущество перед остальными – своя комнатка на Мтацминда[16], в которой собирались семинаристы и прочая революционная молодежь. Со временем пригласили туда и меня.

Иосиф Джугашвили наставил меня на самый истинный из всех путей – на путь революции.

Это случилось как будто само собой, во время одного из первых наших занятий, когда мы изучали правописание буквы «ять»[17].

– Вот зачем нужна эта буква? – сказал Иосиф. – Есть такая шутка: она нужна, чтобы отличать грамотных от неграмотных. Глупость, которая только мешает людям. И таких глупостей в жизни очень много.

Я тогда не понял истинного значения этих слов, но запомнил многозначительный взгляд, с которым они были сказаны. Сталин умеет и всегда умел выразить взглядом больше, чем словами. «Почему он так на меня смотрит?» – подумал я.

Спустя несколько дней между нами произошел первый серьезный разговор. Я (не в первый уже раз) сказал о том, что хочу стать офицером, а не священником и не бухгалтером.

– Офицером? – переспросил Иосиф. – Разве это хорошо?

– А как же! – заспорил я и выложил все мои соображения, начиная с освобождения моих соотечественников от турецкого ига и заканчивая тем, что для мужчины нет ничего лучше военной карьеры.

Иосиф слушал меня, не перебивая. В какой-то момент мне начало казаться, что он со мной соглашается. От воодушевления я заговорил с большей горячностью. Вдруг раздался резкий звук – это Иосиф хлопнул ладонью по колену.

– Парень ты хороший, смелый, – сказал он. – Но в голове у тебя ветер гуляет. Ну, допустим, станешь ты офицером – и что дальше?

– Как это «что»? – удивился я. – Отправлюсь в Турцию и стану сражаться…

– Разве все зло мира в том, что турки угнетают армян? – прищурился Иосиф. – Надо еще разобраться с тем, кто кого угнетает. Угнетают не по национальному признаку, а по классовому.

– Это как? – не понял я.

– Богатые угнетают бедных, – объяснил мне Иосиф. – Богатые турки угнетают своих соотечественников не меньше, чем армян. Так было всегда, так происходит повсюду и так будет до тех пор, пока бедные не возьмут власть в свои руки.

– Кто же им даст власть? – удивился я.

Иосиф посмотрел на меня так, будто я был ребенком, и тихо и очень веско сказал:

– Сам никто не даст. Власть добровольно не отдают, ее силой забирают. Ты давай быстрее учи русский, чтобы я тебе дал прочесть кое-какие умные книги.

Он заинтриговал меня, и я налег на трудный русский язык с утроенным усердием. Учил и удивлялся, ну кому понадобилось выдумать такой сложный язык? Голову сломаешь, пока выучишь. В армянском грамматика гораздо проще, к тому же армянский был моим родным языком, и я говорил на нем, не задумываясь о склонениях и спряжениях. Свою партийную кличку Камо я получил от Сталина из-за плохого знания русского, я говорил «камо» вместо «кому». Мы до этого не раз разбирали с моим репетитором все падежи, и моя нерадивость сначала его рассердила, а потом рассмешила. «Эх ты, Камо! – сказал он. – Вот так тебя теперь и стану звать». Германские товарищи принимали меня за француза. «Камо» звучит вполне по-французски. Кличка Камо нравилась больше другой моей клички того времени – Косой. Так меня прозвали из-за того, что мой левый глаз немного косит.