Филипп Эрланже - Резня в ночь на святого Варфоломея Страница 3

Франциск I объявился вовремя, чтобы его спасти, созвал всех, кто бежал, в частности, в Страсбург. Ему торжественно преподнесли книгу Цвингли: «Истинная или ложная религия». То был недолгий просвет. Маргарита, вдова герцога д'Алансона, вступившая в новый брак с королем Наварры, стала править в Нераке, окружив себя двором, который стал убежищем для инакомыслящих, но значимость его уменьшала его отдаленность. Международная политика приблизила короля к Святому Престолу. Затем кое-какие исступленные души разбили близ парижских ворот Сен-Антуан голову Пресвятой Девы из камня, в которой усматривали идола, и гнев народа забурлил по всему городу. Утонченный монарх понял, что необходимо управлять этим опасным движением, и распорядился об искупительной процессии. «Реакционеры» пожелали воспользоваться случаем. В отсутствие короля они вновь схватили Беркена, и на этот раз им хватило времени, чтобы его погубить. Новые осквернения святынь приводили к появлению новых мучеников. Нетерпимость порождала нетерпимость. Фанатизм набирал силу по мере того, как дух пытался от него избавиться.

В 1530-е гг. политика начала оказывать мощное влияние на развитие конфликта. И в первую очередь международная политика: Франциск I, общий союзник Папы и протестантских князей Германии,7 непрерывно колебался, пытаясь удовлетворить то одного, то других. Но также и внутренняя: эти протестантские князья, покровители Реформации, воспользовались ею в экономических целях и одним махом отождествили государство с новой религией. В Англии Генрих VIII провозгласил себя равным Папе, чтобы развестись и прихватить церковные богатства. Во Франции ничего подобного не было. Если король выказывал снисходительность к ре-формационным идеям, то он не помышлял ни о перемене веры, ни об отказе от огромных преимуществ, которые давал ему Конкордат.8 Современная «демаркационная линия» между мирским и духовным была тогда неощутима, противостояние Церкви неизбежным и роковым образом приводило к противостоянию правительству. И в этом главный распорядитель французского двора Анн де Монморанси, фактически премьер-министр после кончины Луизы Савойской (1531), желал убедить государя, с тревогой наблюдая, как «секта» растет численно, становясь все сплоченней и все нетерпимей. Тем не менее мысль обречь часть своих подданных на мучения, дабы удовлетворить теологов, неизменно повергала в ужас основателя Коллеж де Франс. Король знал, как Реформация навязывает себя Церкви. Убеждая Папу, а затем возвращая лютеран в лоно католической Церкви, он мог бы одновременно спасти французское единство и свободу мысли, лишив заодно Карла V его ореола передового бойца за католицизм. «Никогда еще, — писал Луи Мадлен, — традиционная для Франции политика, мудрое равновесие не соответствовали настолько вкусу властителя». Но в ожидании благоприятного момента колебания весов продолжались. В то время как король приказывал Парламенту энергично вести преследование протестантов, он бросил в тюрьму буйного Ноэля Бедье и принудил его к публичному покаянию перед собором Богоматери.

В октябре 1533 г. Франциск I встретился с папой Климентом VII в Марселе. Там праздновалась свадьба Генриха, герцога Орлеанского, второго сына короля, и Екатерины Медичи, обоим было по 14 лет. Там был подготовлен тайный договор, который предназначался для того, чтобы утвердить семью Валуа в Италии. А привел к тому, что Италия вошла в семью Валуа. Там Франциск I получил одобрение на переговоры с протестантами, менее важное в глазах Медичи, чем ничтожнейшее территориальное переустройство. Но, предвидя все последствия, он обзавелся также двумя буллами, дозволяющими искоренить ересь в его королевстве. Братья Дю Белле были при дворе поборниками религиозной терпимости. Гийом встретил в Аугсбурге мудрого Меланхтона, «ум умеренный и христианский в сердце, которое не только ждет предложения мира, но и взывает об этом». Смерть беспокойного Климента VII, выборы на папский престол кардинала Фарнезе (Павла III), апостола контрреформации, содействовали их взаимопониманию. Меланхтона должны были призвать в Париж. Умеренность, взаимное понимание, истинный религиозный дух, восторжествуют ли они? Осенью 1534 г. мир мог ввергнуться в один из самых жутких кризисов в своей истории. Два столетия войн, резни, проскрипций — имелся ли шанс этого избежать? Увы, подобная мирная перспектива, ужасавшая Карла V, приводила в ничуть не меньшее содрогание экстремистов обеих партий. Невшательский пастор Маркур побил все мыслимые рекорды.9 Какими средствами он воспользовался? «Лист бумаги, подобный небольшим плакатам (37 на 25 см) шрифт плотный, но хорошо размещенный, крупные готические заглавные буквы, которые легко читать, вполне различимые разделы: короткий пролог и четыре параграфа, безупречно уравновешенные. И люди грезили перед этой листовкой».10

И в сущности, было о чем грезить. Ибо этот листок, этот «плакат», оттиснутый во множестве экземпляров, покрыл 18 октября 1534 г. стены Парижа и главных городов. Король обнаружил его у дверей своей опочивальни «в чаше, куда клал свой носовой платок». И в этой бумаге говорилось о том, что делало раскол неизбежным, ибо речь не шла о «более или менее». Там можно прочесть: «Я призываю небо и землю в свидетели истины против этой напыщенной и горделивой папской мессы, которая сокрушает и однажды окончательно сокрушит мир, ввергнет в бездну, сгубит и опустошит. Этой мессой все схвачено, все осквернено, все поглощено. Истина перед ними виновна, истина им угрожает, истина гонится за ними и преследует их». Неслыханный скандал. Мудрые попытались остановить неудержимое. Тщетно. Фанатики ухватились за редкостную удачу. Перед тем как король отдал приказ, Парижский Парламент повелел арестовать две сотни человек. Франциск, лично оскорбленный, не мог плыть против течения. Он публично заклеймил дерзость еретиков, но призвал к благоразумию. Это не воспрепятствовало Парламенту в тот же вечер возжечь шесть костров. За ними последовали другие.

— С Антихристом не ведут переговоров! — тотчас возопили французские протестанты, нашедшие убежище в Германии во главе с пылким Фарелем.

Меланхтон не осмеливался более думать о приезде в Париж, Сорбонна отказалась рассмотреть мемуар, который он подготовил. Тщетно папа требовал милосердия к осужденным, тщетно пожаловал кардинальскую шапку покровителю умеренных Жану дю Белле, тщетно объявлял о созыве Собора, призванного очистить Церковь. Совершив последнее — но тщетное — усилие, король подтвердил свое приглашение Меланхтону, согласился на амнистию, «желая, чтобы подозреваемые более не беспокоились и чтобы, если они в заточении, их освободили». Блистательная возможность была утрачена, братьям-врагам отныне суждено было пожирать друг друга поколение за поколением.

Идея терпимости, вынашиваемая некоторыми смельчаками, оказалась нежизнеспособной. Сгруппировавшиеся, в свою очередь, в церкви, реформаты явили такую же суровость, сплоченность и уязвленность, как их противники. Они и не помышляли просто-напросто требовать свободы отправлять культ по своему выбору. Разве истиной поступаются? Можно ли вообразить, чтобы она гуляла рука об руку с заблуждением? В XVI в. подобная мысль не возникала у кого-либо действительно верующего. Новаторы не могли не навязывать остальным свои убеждения, и они бы это сделали, если бы захватили власть. Над обществом нависла опасность революции во имя Евангелия.

В 1536 г. Кальвин опубликовал латинское издание своего «Христианского установления», которое после перевода на французский (1541), разумеется, призвало под его знамена огромное количество людей всякого сословия. В своем письме к королю, истинном предисловии к этому произведению, новый апостол объясняет, как он пришел к необходимости создать свою политическую и религиозную доктрину. С этого начинается разрыв между Ренессансом и Реформацией.

Франциск I оказался лишен средств сохранять либеральную позицию. Он всегда понимал, что инакомыслие будет тем или иным способом подавлено, чтобы его государство сохраняло прочность перед любой иноземной угрозой. Возможности для примирения иссякли, и он счел, что приходится переходить к репрессиям. Одновременно французское золото, переданное в Германию, чтобы поддержать там врагов Карла V, содействовало подлинному взрыву протестантских страстей, вскоре перекинувшемуся в Данию и на Скандинавский полуостров. Ибо Валуа, эмпирист и реалист, нисколько не верил, что ему удастся проводить в гармонии свою внутреннюю и внешнюю политику. Ни больше и ни меньше как в 1535 г. перед королем встал наиболее важный выбор. Карл V, захватив Тунис, пожелал вести в крестовый поход против турок всех христианских государей, которые сплотятся под его знаменем. Папа призвал верующих к участию в этом благочестивом предприятии, говоря, что они должны освободить Константинополь и Иерусалим. Франция вышла на перекресток. Ныне, как и в другие торжественные мгновения ее истории, требовалось выбирать между христианским миром, то есть Европой, и своими национальными интересами. Если бы Франциск I рассуждал как паладин, какого ему когда-то нравилось играть, он счел бы себя обязанным встать под знамя императора и сделаться крестоносцем, даже если бы это привело к гегемонии Австрийского дома на несколько столетий. Именно так рассуждал Монморанси и все, кто еще был привержен к концепциям средневековья.