Говард Зинн - Народная история США: с 1492 года до наших дней Страница 3

Попытки индейцев защитить себя проваливались. И когда они убегали в горы, их находили и убивали. Так, автор сообщает: «Они страдали и умирали в рудниках и на других работах в безнадежном молчании, не зная ни единой души в этом мире, к которой они бы могли обратиться за помощью».

Он описывает их работу на этих рудниках:

… приходилось перекапывать горы, тысячу раз поднимать землю вверх и опускать ее вниз, разбивать и дробить скалы, сдвигать тяжелые камни, а для того чтобы промыть землю, приходится таскать ее на спине к реке, и там мойщики все время стоят в воде с согнутой поясницей, и все тело их затекает и ноет, а самая тяжелая из всех работ начинается тогда, когда в рудник проникает вода и ее проходится выливать руками и специальными ковшами вверх, наружу…

Через каждые шесть или восемь месяцев работы на рудниках, необходимых для того, чтобы одна группа могла добыть достаточно золота, пригодного для переплавки, умирало до трети мужчин.

В то время как этих людей оправляли за многие мили от дома на копи, их жены оставались трудиться на земле; женщин принуждали к изнурительной работе разрыхлять почву и делать тысячи холмиков для выращивания маниоки.

В результате мужья не встречались с женами и не виделись с ними по восемь и десять месяцев, а то и по целому году; когда же, по истечении этого срока, им наконец удавалось встретиться, то они были настолько изнурены и истощены голодом и тяжелой работой, что им было не до супружеских сношений, и так получилось, что у них не стало потомства, а те дети, которые рождались, умирали в младенчестве из-за того, что у их матерей, голодных и обессиленных тяжелым трудом, не было молока в грудях; по этой причине на острове Куба во время моего там пребывания за три месяца умерло 7000 младенцев; некоторые матери, охваченные отчаянием, собственными руками душили своих новорожденных детей… И так умирали все: мужья — на рудниках, жены — на фермах от непосильной работы, а младенцы от того, что у их матерей высохло молоко… в короткий срок должно было вымереть все население; так обезлюдел этот большой, богатый, плодороднейший… остров… Я собственными глазами видел все эти деяния, чуждые человеческому естеству, и сейчас я содрогаюсь, когда пишу…

По словам Лас Касаса, в момент его прибытия на Эспаньолу в 1508 г. «на этом острове жило 60 тыс. человек, включая индейцев. Получается, что с 1494 по 1508 г. более 3 млн туземцев исчезли вследствие войны, рабства и работы на рудниках. Кто из будущих поколений поверит в это? Даже я сам, свидетель, знающий, о чем пишу, с трудом в это верю».

Таким образом 500 лет назад началась история европейского проникновения в индейские поселения на американском континенте. Это вторжение, согласно Лас Касасу, — даже при том, что цифры преувеличены (откуда взялись 3 млн индейцев, о которых он говорит, или менее 1 млн, по подсчетам ряда историков, либо 8 млн, как полагают некоторые исследователи в наше время?), — означало завоевание, рабство и смерть. Если читать книги по истории, которые предлагаются детям в Соединенных Штатах, то все начинается с героического приключения — никакого кровопролития! — и празднования Дня Колумба.

В начальной и средней школе встречаются лишь редкие намеки на нечто иное. Историк из Гарвардского университета С. Морисон, наиболее выдающийся исследователь жизни Колумба, автор его многотомной биографии, был также моряком, проследившим весь путь адмирала через Атлантику. В своей известной книге «Христофор Колумб, мореплаватель», написанной в 1954 г., он говорит о порабощении и убийствах: «Жестокая политика, начатая Колумбом и продолженная его преемниками, в конечном итоге привела к тотальному геноциду».

Всего одна страница, затерявшаяся в рассказе о великом приключении. В заключительном параграфе книги Морисон обобщает свои взгляды на деяния адмирала:

У него были свои промахи и свои изъяны, но изъяны эти по большей части нерасторжимо связаны с теми его качествами, которые сделали его великим: с его неукротимой волей, с его изумительной верой в бога и в свою миссию провозвестника Христова имени в землях за океаном, с его железным упорством, преодолевавшим и пренебрежение властей, и бедность, и горечь неудач. И самое главное, самое существенное, чем обладал этот человек и что остается совершенно безупречным и безоговорочным, — это его великое искусство морехода.

Кто-то может просто лгать о событиях прошлого. Кто-то — опустить факты, которые приводят к нежелательным выводам. Морисон поступает иначе. Он отказывается говорить неправду о Колумбе. Не скрывает истории массовых убийств. Напротив, описывает ее, употребляя самое сильное слово, которое только и может быть использовано в этом случае, — геноцид.

Но историк делает и кое-что еще — он говорит правду походя, а потом переходит к вещам, более важным для него. Неприкрытая ложь или утаивание фактов рискованны, так как читатель, обнаружив их, может возмутиться, восстать против автора. А вот отметить факт, а потом закопать его в массе другой информации — это все равно что сказать читателю с заразительной уверенностью и спокойствием: да, массовые убийства были, но не это важно — это несущественно для наших окончательных суждений; это практически не влияет на то, что мы делаем сегодня в мире.

Речь здесь не о том, что историк может избежать того, чтобы обращать внимание на одни факты и вскользь упоминать другие. Это для него так же естественно, как и для картографа, который, чтобы создать изображение, представляющее практическую пользу, прежде всего должен сделать земную поверхность плоской и искаженной, а потом выбрать из массы разнообразной географической информации именно те параметры, которые важны для некой конкретной карты.

Мои возражения направлены не против отбора, упрощения или акцентирования, которые неизбежны как для картографа, так и для историка. Но искажения, допускаемые картографом, — это техническая необходимость ради общей цели, разделяемой всеми теми, кто нуждается в картах. Однако искажения, допускаемые историком, это нечто большее, чем просто технические ошибки. В действительности такие искажения являются идеологическими по своему характеру, и они возникают в мире противоборствующих интересов, где любой выбор акцентов (вне зависимости от воли самого историка) связан с поддержкой тех или иных интересов: экономических, политических, расовых, национальных или сексуальных.

Более того, подобная идеологическая заинтересованность не столь очевидна по сравнению с техническим интересом картографа («Это проекция Меркатора для дальних путешествий, тогда как для странствий на короткие расстояния рекомендуется использовать другие проекции»). Напротив, дело представляется таким образом, будто все читатели исторической литературы разделяют общие взгляды, которым и служат, как могут, историки. И это не преднамеренный обман: историки воспитаны в обществе, в котором образование и знание выдвигаются вперед Как чисто технические вопросы на пути к совершенству, а не как инструментарий, необходимый для исследования столкновений между общественными классами, расами и нациями.

Особое внимание, уделяемое героизму Колумба и его последователей, подчеркивание их роли в качестве навигаторов и первооткрывателей и отсутствие акцента на геноциде — не техническая необходимость, а идеологический выбор. И служит он — пусть и непреднамеренно — оправданию того, что было содеяно.

Я не считаю, что в историческом повествовании мы должны обвинять Колумба, судить его и выносить ему приговор inabsentia[2]. Уже слишком поздно, и это было бы бесполезным схоластическим упражнением в морализаторстве. Но столь легкое восприятие жестокости в качестве неприятной, но необходимой платы за прогресс (Хиросима и Вьетнам во имя спасения западной цивилизации, Кронштадт и Венгрия для спасения социализма, распространение ядерного оружия для всеобщего спасения) до сих пор с нами. И причина того, что эти зверства и поныне остаются с нами, состоит в том, что мы научились зарывать их в массе других фактов, подобно тому как закапываются в землю контейнеры с радиоактивным отходами. Мы приучились уделять жестокостям ровно столько внимания, сколько им часто уделяют учителя и писатели в наиболее уважаемых аудиториях и учебниках. Усвоенное нами чувство дозированной морали, проистекающее из кажущейся объективности ученого, воспринимается легче, чем в том случае, если оно появляется после выступлений политиков на пресс-конференциях. И потому оно более опасно.