В. Ростовский - Патриотизм и военно-патриотические традиции России Страница 3

Достаточно дискуссионным является вопрос о национальной идеологии этого исторического периода. Представители социально-философской и исторической науки как прошлого, так и настоящего времени выделяют две концепции, претендовавшие на эту роль: «Москва – третий Рим» и «иосифлянство».

«Доктрина о Москве как третьем Риме, – считал русский философ Н.А. Бердяев, – стала идеологическим базисом образования московского царства. Царство собиралось и оформлялось под символикой мессианской идеи»12. Суть этой концепции неоднократно становилась предметом анализа в философской и исторической литературе, поэтому нет необходимости подробно останавливаться на её изложении. Определенное влияние на узкий круг церковных иерархов и непосредственное окружение московского государя она, безусловно, имела. Это проявилось в том, что Московское государство наследовало не только символику, но и важнейшие инструменты светской и духовной власти Византийской империи. Но функционально концепция «Москва – третий Рим» тяготела к решению чисто религиозных проблем, связанных с сохранением «истинного» православия.

Гораздо ближе к решению насущных проблем Московского государства находилась, несомненно, концепция «иосифлянства». Её автор (Иосиф, 1439 – 1518 гг.) был инициатором перехода Волоцкого монастыря под юрисдикцию московского князя. Эта акция стимулировала процесс сближения светской и церковной власти. В дальнейшем в системе идей под общим названием «иосифлянство» на первый план выдвинулось обоснование, оправдание и легитимация процессов политической централизации русского государства, развитие абсолютизма и самодержавия. В целом эта идеология носила исторически прогрессивный характер, ибо способствовала формированию и институализации русской нации и национального государства.

К идеологии «иосифлянства» примыкает раннедворянская мысль XVI в, представленная творчеством Ф.И. Карпова и И.С. Пересветова. Эти авторы, исповедуя аналогичную систему политических ценностей, тем не менее, стремились выработать некие противовесы абсолютистской власти. Для Ф.И. Карпова – это закон, для И.С. Пересветова – ограничение самодержавия. Для последнего автора, вообще, была очевидна взаимосвязь между порабощением людей и отсутствием необходимых качеств защиты «земли». В таком царстве, считал он, «люди не храбры и к бою против недруга несмелы: порабощенный бо человек сраму не боится, и чти себе не добывает»13. Правда, эти положения высказывались в осторожной и отвлеченной форме и не могли рассчитывать на сколько-нибудь широкое понимание и признание.

Русский патриотизм не раз становился объектом научного анализа в исторической литературе. Такие процессы, как расширение территории Московского государства, успехи и окончательная победа над степью, эпопея с ополчением Минина и Пожарского, однозначно, оцениваются современными авторами как проявление лучших сторон русского патриотизма. Более того, отдельные эпизоды этой исторической эпохи, вырванные из более широкого исторического контекста, служат для ряда авторов основой для выведения самой сущности русского патриотизма.

«Русский патриотизм, – пишет Ф.Ф. Нестеров, – отличался от всякого иного своей беспредельной и безусловной, то есть не требующей ничего взамен, верностью государству. Если в Киевской Руси, как и в Западной Европе, в трудный час призывали ратников встать грудью на защиту своего домашнего очага, жен и детей своих, то Минин, напротив, предлагает «дворы продавать», жен и детей закладывать, «чтоб только помочь Московскому государству»14. На исконной «державности» русского патриотизма настаивают Е.А. Ануфриев и Л.В. Лесная, аргументируя свои выводы эпизодами из «Смутного времени»15.

Подобные оценки и выводы требуют известных уточнений, ибо гражданская война в Московском государстве, получившая название «Смутного времени», свидетельствует как раз об обратном – слабости государственного начала в русском патриотизме. Кризис легитимности власти, связанный с уходом из жизни последнего представителя из династии Рюриковичей, вызвал самые разрушительные для русской государственности последствия. Этим не замедлили воспользоваться принципиальные противники всякого общественного порядка и независимости Руси Московской – казачество, часть служилого сословия, искавшая у самозванцев новых чинов и привилегий, поляки и шведы, рассматривавшие страну как свою законную добычу. Драматические события «Смутного времени» прямо указывают на утрату массовым патриотическим сознанием не только национальных и государственных, но и религиозных ориентиров.

Субъективные причины Смуты не раз становились предметом самого пристального анализа в исторической литературе. Причем позиции таких авторов как С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, С.Ф. Платонов по вопросу об идейно-теоретических и социально-психологических причинах Смуты практически совпадают. Их усматривают как в вотчинной философии самого московского государя, так и в неразвитости политического сознания подданных русского государства. В.О. Ключевский следующим образом раскрывает специфику русского политического мировоззрения этого исторического периода: «Тогда у нас и не понимали государства иначе, как в смысле вотчины, хозяйства государя известной династии и, если бы тогдашнему заурядному московскому человеку сказали, что власть государя есть вместе и его обязанность, что, правя народом, государь служил государству, общему благу, это показалось бы путаницей понятий, анархией мышления. Отсюда понятно, как московские люди того времени могли представить себе отношение государя и народа к государству. Им представлялось, что Московское государство, в котором они живут, есть государство московского государя, а не московского или русского народа. Для них были нераздельными понятиями не государство и народ, а государство и государь известной династии; они скорее могли представить себе государя без народа, чем государство без этого государя.

…Московские люди как будто чувствовали себя пришельцами в своем государстве, случайными, временными обывателями в чужом доме; когда им становилось тяжело, они считали возможным бежать от неудобного домовладельца, но не могли освоиться с мыслью о возможности восставать против него или заводить другие порядки в его доме»16.

Непроясненность в массовом политическом сознании важнейших понятий о государе и государстве, которая, на первый взгляд, должна была способствовать укреплению легитимности власти (легитимность в форме традиции – О.Н.), привела к результату прямо противоположному. Катастрофические неудачи Бориса Годунова и его советников на экономическом поприще, обострившиеся социальные противоречия между правящей элитой и различными группами служилого сословия, закрепощенным населением и его хозяином – дворянством, радикальным образом изменили само представление о существующей верховной власти: реальный царь стал восприниматься как незаконный, а самозванец – как истинный. Вот почему Лжедмитрий, католик по вероисповедованию, с такой легкостью занял престол в православном государстве.

Уроки Смуты отнюдь не сводились к тому, что обнаружили «исконно державные начала русского патриотизма». Они находились совсем в иной плоскости, а именно в проблематике прав и свобод основного населения и его способности встать на защиту своей страны. Введение крепостного права, о чем косвенно свидетельствует Указ об «урочных летах» (1597), с одной стороны, лишило власть на всех уровнях сколько-нибудь ощутимой поддержки и опоры, с другой, стало главной причиной готовности значительной, если не преобладающей части населения поддержать любую социальную силу, способную вернуть утраченные права и свободы. «Самое большое зло сложившегося в Москве порядка, – справедливо отмечал М.О. Коялович, – заключалось в том, что служение государству, отечеству сосредоточено было только в так называемых служилых людях и во имя этого они стали распорядителями земли и свободы русского человека…»17.

Разумеется, Смута продемонстрировала высочайшие образцы подлинного патриотизма, мужества, героизма и самопожертвования. Но следует напомнить некоторым современным авторам, воспевающим «беспредельную» верность русского человека деспотическому и тираническому государству18, что деятельный патриотизм, обращенный на наведение общественного и государственного порядка, прекращение грабежей и разбоев, изгнание иноземных захватчиков, был проявлен, в первую очередь, населением севера и северо-востока Руси Московской, которое было либо незначительно затронуто крепостным правом, либо не было затронуто вообще.

Вернемся вновь к Кояловичу, специально отмечавшему: «Служение отечеству, которое в смутные времена так гармонически, стройно проводило в движение все силы северного населения, без разделения на сословия и без вражды между ними, было всем ощутительно, тогда как середина России, служилая и крепостная, или изменничала, или бессильно страдала»19. Ущербность патриотизма, основанного на несвободе, отмечает Ключевский: «Дворянское ополчение… еще раз показало в смуту свою мало- пригодность к делу, которое было его сословным ремеслом и государственной обязанностью»20. Энергию, инициативу, настойчивость – основные слагаемые успешных действий по освобождению страны, Ключевский усматривает в действиях казачества, перешедшего на сторону государственности и правопорядка21.