Эдмон Поньон - Повседневная жизнь Европы в 1000 году Страница 3

Впечатление третье

Книга Э. Поньона начинается словами: «Повседневная жизнь людей зависит от того, во что они верят». Можно развить эту идею и сказать: «Наше представление о повседневной жизни людей любого времени зависит от того, во что верим мы». Как бы тщательно мы ни изгоняли субъективность из анализа источников, мы никогда от нее полностью не избавимся. И в этом смысле книга Э. Поньона, написанная в 1975 году, тоже уже является историческим источником, подлежащим критическому осмыслению.

Как часто приходится слышать жалобы археологов на то, что предыдущие поколения их собратьев безвозвратно разрушили часть культурного слоя, из которого современная наука могла бы извлечь ценные сведения. Но ведь те, старые археологи просто искали и выбирали то, во что верили и что могли понять в духе своего времени. Откуда им было знать, что изменение взглядов и технологии позволит другим увидеть больше? Это касается не только археологии, а истории в целом. Находили же историки прошлого подтверждение «ужасов тысячного года» в тех же источниках, в которых современный исследователь находит их опровержение. И неизвестно, что напишут о том же периоде исследователи следующих столетий. Как и о том периоде, в котором живем мы с вами…

Впечатление четвертое – и последнее

Магия нулей 1000 года заставляет задуматься о более близкой нам круглой дате – о 2000 годе. В начале XI века только монахи-летописцы знали, что 1-го января 1001 года наступило новое тысячелетие. Первое января 2001 года, скорее всего, будет отмечать все человечество. И вот мы, люди конца XX века, размышляем о тех, кто жил за 1000 лет до нас. Пройдет сколько-то времени, и будущие историки станут строить гипотезы о том, как жили мы. Хочется надеяться, что за это время не произойдет никаких глобальных катаклизмов, и тогда в их распоряжении будет огромное количество различных источников, и им не придется по осколкам и фрагментам пытаться домыслить картину целого. Но если от эпохи 1000 года до нас дошло лишь мнение одной группы населения, а именно – мнение ученых монахов, то историки 3000 года, анализируя нашу жизнь, возможно, почувствуют затруднение по противоположной причине: их может смутить обилие точек зрения, взглядов, оттенков, зачастую пародий и ироничных оценок, которые все вместе могут оказаться не менее сложны для анализа, чем скудные источники 1000 года. Но вполне может оказаться, что, проанализировав это многоголосие, будущие историки придут к тому же выводу, к которому Э. Поньон приходит при анализе 1000 года, к выводу, который обычно недоступен современникам анализируемых событий: возможно, они напишут, что 2000 год и обрамляющие его десятилетия были переломным моментом в истории, когда закладывались ростки качественно нового этапа жизни человеческого общества.

Э. Драйтова

Глава I «УЖАСЫ ТЫСЯЧНОГО ГОДА»

Мы не всегда в должной мере осознаем, насколько повседневная жизнь людей зависит от того, во что они верят.

Историк с богатым воображением

Представим на минуту, что Мишле[9] не преувеличивал, когда писал: «В Средние века все были убеждены, что конец света наступит в тысячный год от Рождества Христова». Какова же тогда была повседневная жизнь!… Давайте вообразим… хотя, нет, нам незачем брать на себя такой труд, он сделал это за нас. Вспоминая «те древние статуи в соборах X и XI веков, изможденные, безгласные, с искаженными лицами и скованными движениями, полные страдания, как сама жизнь, и уродливые, как сама смерть», – вспоминая их и не смущаясь тем, что эти статуи в основном относятся ко временам более поздним, чем тысячный год, – он признает в них «образ этого несчастного мира, прошедшего столько разрушений» – разрушение Римской империи, империи Карла Великого[10], осознание неспособности христианства «исправить зло земной жизни». Он пишет: «Несчастье за несчастьем, разрушение за разрушением. Должно было случиться что-то еще, и этого все ожидали. Заключенный ожидал во мраке темницы, заживо похороненный en pace[11]; крепостной крестьянин ожидал на своем поле, в тени зловещих замковых башен; монах ожидал в уединении монастыря, в одиноком смятении сердца, мучимый искушениями и собственными грехами, угрызениями совести и странными видениями, несчастная игрушка дьявола, упорно кружившего вокруг него ночью, проникавшего в его убежище и злорадно шептавшего на ухо: «Ты проклят!»

И далее, в той же 1-й главе IV тома «Истории Франции», следуют весьма реалистические описания катастроф, которые потрясали эпоху, — вперемешку: тех, что были до тысячного года, и тех, что случились позже, но при этом лишь тех, которые подтверждают основную идею. Нам еще предстоит определить истинную ценность этих примеров. Мишле между тем приходит к выводу о воздействии всех этих событий на людей: «Эти исключительные несчастья разбивали их сердца и пробуждали в них искры милосердия и сострадания. Они вкладывали мечи в ножны, сами содрогаясь под карающим мечом Бога. Уже не имело смысла бороться или воевать за эту проклятую землю, которую предстояло покинуть. Месть также потеряла смысл: каждый понимал, что его врагу, как и ему самому, остается жить недолго».

В этом месте нашему историку потребовался убедительный пример. И он его приводит: «Во время чумы в Лиможе люди по собственному побуждению бросались к ногам епископов и обещали с этих пор вести мирную жизнь, почитать Церковь, не заниматься разбоем на дорогах и во всяком случае обходительно обращаться с теми, кто путешествует под защитой священников или монахов. В святые дни каждой недели (с вечера среды до утра понедельника) были запрещены любые столкновения: это и было тем, что называли «миром», а позднее — «перемирием во имя Бога».

Вот так смягчились человеческие нравы. Беда только в том, что ассамблеи, на которых возникли конкретные установления, называемые «мир Господень» и «перемирие во имя Бога» — две вещи, как мы увидим позднее, абсолютно различные — относятся ко времени уже после тысячного года. Что до чумы в Лиможе, случившейся около 997 года, то она, по сообщению летописца Адемара из Шабанна[12], привела лишь к заключению «договора о мире и справедливости» между герцогом Аквитанским и «знатными сеньорами», причем в нем отнюдь не упоминалось ни о неприкосновенности каких-либо лиц, ни об объявлении специальных дней, когда были запрещены вооруженные столкновения. Короче, это был обычный договор о мире, и менее чем через три года, т. е. как раз накануне тысячного года, он не помешал двоим из упомянутых «знатных сеньоров» вступить в борьбу и пролить немало крови в битве за один из замков.

Тем временем неутомимый Мишле продолжает описывать свое видение: «В этом охватившем всех страхе большая часть людей могла успокоиться только под сенью Церкви». Подношения Церкви в виде земель, зданий, крепостных крестьян… «Все эти акты», если верить Мишле, диктовались одним и тем же настроением: «Наступил закат мира». Позже «все эти акты», то есть множество завещаний и дарственных бумаг, сохранившихся со времени высокого Средневековья[13], были проанализированы. И вот результат: только в 35 из них упоминается конец света; ни в одном не упоминается его конкретная дата; часть документов относится к VII веку и большинство — ко времени не менее чем за сто лет до тысячного года; несколько завещаний было написано уже после 1000 года, последнее помечено 1080 годом.

Далее, тем не менее, наш удивительный драматург от истории незаметно соскальзывает на другую тему: «Однако чаще всего этого им казалось недостаточно. Они стремились сложить мечи и другое оружие, отказаться от всех военных атрибутов своего века; они искали убежища среди монахов и надевали монашеское одеяние…» Даже наиболее великие правители мечтали уйти в монастырь и отказывали себе в этом только из чувства долга перед государством. Примеры? Гильом I, герцог Нормандский, известный под прозвищем Длинная Шпага, который был убит в 943 году; Гуго I, герцог Бургундский с 1076 по 1079 год; Генрих II, германский император с 1002 по 1024 год. Эти трое действительно могут служить ярким примером того, сколь притягательна была для большинства светских лиц того времени простота монастырской жизни, как ничто другое утешавшая их в поисках конечной цели. Тем не менее их пример вряд ли может служить подтверждением идеи об «ужасах тысячного года». Однако Мишле не думает об этом. Объектом его описания является вера и благочестие некоторых правителей эпохи: после Гильома, Гуго и Генриха он приводит четвертый пример — пример человека, который жил и правил в 1000 году. Он не пишет — и это справедливо — о том, что этот человек боялся конца света; речь идет о добром короле Франции Роберте Благочестивом[14].