Иван Сахаров - Сказания русского народа Страница 3

Тем не менее Сахаров продолжал собирать фольклор. Срезневский рассказывал, что часто заставал его в долгих беседах, «особенно по вечерам», с теми, кто хорошо знал народные обычаи и поверья. «…Они,— писал Срезневский о собеседниках Сахарова,— тем легче поддавались его пытливости, что он обходился с ними дружелюбно и просто». Срезневский по-своему объяснил, почему Сахаров не осуществил своих обширных планов — и это тоже следует признать верным: «…При неутомимой деятельности своей Сахаров успевал собирать громады материалов всякого рода и увлекался этим все более до такой степени, что наконец не достало ему времени на их обработку… От этого, кажется,— заключал Срезневский,— и произошло то, что печатание нового издания «Сказаний» остановилось на 3-м томе, только что начатом».

Публикации Сахарова рассеяны по разным журналам и повременным изданиям, выходили они и в виде небольших брошюр, но порой составляли объемные книги. Первую часть «Сказаний русского народа о семейной жизни своих предков» Сахаров опубликовал в Петербурге (рукопись книги была готова еще в Москве, в 1835 году). Вторая и третья части «Сказаний» вышли в 1837 году. В последующие годы Сахаров опубликовал «Песни русского народа» (части 1, 2—1838, части 3—-5—1839). Новым изданием «Сказания русского народа» появились в виде первого тома (книги 1—4) в 1841 году, второй том (книги 5—8) был издан через восемь лет, в 1849 году. Одновременно Сахаров выпустил «Русские народные сказки» (часть 1-я,вторая не последовала).К этому времени он стал членом Географического и Археологического обществ. 

После 1853 года деятельность Сахарова заметно пошла на убыль: сказывались усталость и болезни. И все же немолодой Сахаров нашел время и силы посетить те места, где в юные годы записывал песни, сказки, загадки и бывальщины. Что двигало им? «Первым моим желанием,— рассказывал Сахаров племяннику,— было узнать: что сохранилось здесь из старой русской жизни; те ли самые здесь народные предания и верования или другие, мною не слыханные; променял ли здесь русский человек свою старую жизнь, свои вековечные верования, и на чем остановились его порывы в новом движении?» «…Я заметил ныне,—признал Сахаров,— что в русской жизни совершилось быстрое изменение. В селениях, лежащих около торговых путей, изменения очевиднее, резче выступили на вид… Вблизи больших дорог народные предания почти исчезли, и о народных верованиях там уже не вспоминают, как будто здесь их никогда не существовало. Здесь новые поколения пошли другим путем: жизнь их сблизилась с грамотою, с новыми ремеслами, с новыми потребностями, доселе неизвестными, с новыми пожеланиями, о которых отцы их никогда и не помышляли. Жажда к фабричности, к промышленности, ревность к бродящей торговле, быстрая подвижность на другие, новые места вызвала русского человека на подвиги небывалые, на дело ума, соображения, на любовь и охоту к новым знаниям. Когда и кому здесь думать о старых преданиях? Да и на что они ему теперь?»

«В одном селении, на берегу Оки,— продолжал Сахаров,— в том самом селении, где в 1825 году видел я, как крестьяне топили ночью лошадь, для умилостивления водяного дедушки, нашел я в 1857 году русских людей за станками, обрабатывающих шелковые материи, знакомых вполне с жекардо-вым изобретением, умеющих здраво судить о достоинствах шелка и понимающих требования богатых людей от их изделий».

«А что, приятель,— спросил Сахаров одного из крестьян,— топите ли вы ныне коня в полночь для усмирения своего грозного Водяного?» И услышал в ответ: «И что ты, родимый, вспоминаешь про коня, наш старый позор. Мы люди не того покроя; мы не то и на уме держим». Лишь в самых глухих местах вдали от дорог Сахаров нашел старую жизнь «в прежнем усыплении».

Приобщение народа к новой жизни не вызвало у Сахарова прежнего негодования против иноземного влияния, хотя он и воспринял новизну не без горечи и иронии. Повстречавшийся ему дворовый человек с гармошкой заявил, что старые песни и девичьи хороводы вышли из моды. «Да зачем же вы,— упрекнул его Сахаров,— с присядкою поете водевильные куплеты? Ведь это не плясовая песня». И услышал «объяснение»: «Наши девки без пляски ничего не могут петь». «Вот тебе и русская народность!» — сокрушался Сахаров.

Все вело к признанию полной несостоятельности взгляда на народ как защитника неподвижных вековечных устоев России. Сахарову пришлось признать: «…русский народ сам понял и сознал, что жизнь без грамоты мертва, что к такой жизни не прививается умное дело». И самое поразительное, что не могло не удивить Сахарова,— социальная новизна не убила в простом человеке его национального своеобразия. «Ведь он тот же русский человек, и душой, и телом, не потурчился, не онемечился, живет на родной своей земле, не иноземничает на чужой стороне». Сахаров начинал с неприятия иноземщины, прославления патриархальных устоев, а кончил признанием важности для народа цивилизованных форм жизни, полезности усвоения даже извне привносимых влияний и заимствований.

Последние годы Сахарова прошли безрадостно и печально. На скромные, с трудом скопленные средства и «почти в долг», как свидетельствовал Срезневский, Сахаров приобрел в Валдайском уезде Новгородской губернии небольшое именьице Заречье, где и умер 24 августа 1863 года. Его племянник писал палеографу и библиографу В. М. Ундольскому, что до самой своей болезни Сахаров не расставался с мыслью осуществить новое издание «Сказаний русского народа» и хотел включить в них помимо выпущенных прежде «Русских народных сказок» (с дополнением около десяти листов) пословицы, а также рассеянные по разным журналам и отдельным изданиям материалы о русском иконописании.

Еще при жизни Сахаров услышал не только похвалы, но и суровую критику. В 1854 году Аполлон Григорьев резко осудил его за допущенное при издании песен нарушение их ритмико-мелодического и лексического строя и приравнял к тем издателям, которые искажали фольклор. Нашлись и другие исследователи, которые дополнили и развернули эту текстологическую критику3. Тем не менее спустя годы в «Истории русской фольклористики», взвесив соображения критиков Сахарова, М. К. Азадовский признал: «В большинстве случаев в своих изданиях Сахаров являлся новатором и впервые вводил в научный оборот памятники чрезвычайного значения и ценности» и еще: труды Сахарова «должны быть сохранены в инвентаре нашей науки». Последнее соображение очень важно. Во времена Сахарова еще не существовало научных принципов издания фольклора, но это не должно помешать нам пользоваться выпущенными в ту пору сборниками. Необходимо лишь считаться с прежде принятым обыкновением публиковать фольклор.

Публикация фольклора — не простое дело. Естественная стихия народных песен, сказок, бывальщин, пословиц, загадок, вообще всех устных произведений — их изменчивость. Фольклор подвержен действию разных факторов — среди них такие важные, как память певца и рассказчика, местное своеобразие устных произведений. Собирателю может попасться хороший певец или рассказчик, но может повстречаться и человек с плохой памятью, просто — бестолковый или такой, который не сумеет исполнить произведение, как обычно исполняет в привычной среде своих слушателей,— он просто перескажет его схематично, пропустит важные подробности. Да и варьирование ставит тех, кто записывает фольклор, в весьма трудное положение. Как в этих случаях собирателю получить полноценный текст?

Первые собиратели действовали по-разному и, как правило, стремились запечатлеть в записи широко распространенный вариант фольклорного произведения. Если встречался другой вариант, его правили сообразно с тем, что о нем уже было известно или что вообще соответствовало представлению собирателя об устном произведении. Такая правка преследовала цель воспроизвести фольклор в его типичном бытии и не воспринималась фальсификаторством. Лишь спустя время, когда число записей умножилось, другие собиратели и публикаторы смогли усмотреть в прежних записях и неверную правку, и произвол, и искажения.

Сахаров поступал, как многие в его время: он считал возможным изменять записанный фольклор, править материалы, полученные от других лиц. Пыпин был прав, говоря: «Ему доступны приемы только первоначальной критики… при издании песен, сказок, преданий, при описании обычаев, он знает, что они должны записываться с полной точностью; но действительной критики у него нет и следа,— напр«имер·, в «исследовании» славянской мифологии или в издании песен он думает, что вопрос состоит только в пересмотре того, что было сделано его предшественниками».

Обвинение в фальсификации, которое до настоящего времени тяготеет над Сахаровым, остается недоказанным. Например, утверждают, что он сочинил сказку об Анкундине и тем самым ввел в заблуждение даже такого ценителя фольклора, как Белинский. П. А. Бессонов, первый в 60-х годах заговоривший о фальсификации Сахарова, привел не столь уж веские доказательства — более того: он сам же ставил сказку об Анкундине в ряд произведений типа пересказа былины о Василии Богуславовиче. Сказка об Анкундине отличалась лишь более развернутым изложением сюжета, более свободной перелицовкой и общей перекомпановкой эпизодов. Только со временем стало ясно, что Сахаров мог быть жертвой доверчивости: сказка — творение грамотника, а не фольклор (любопытно, что сам Сахаров замечал перекличку сказки об Анкундине с поэмой «Карелия» Ф. Н. Глинки). Даже согласившись, что Сахаров в своих публикациях, как выразился Пыпин, прибегал к «манипуляции» — правил фольклор, то и при этом нельзя не признать, что собиратель в большинстве случаев издавал подлинный фольклор. Удивляться следует не тому, что у Сахарова встречается правка, а тому, что ее не так много. М. К. Азадов-ский имел все основания писать о Сахарове и других первых публикаторах русского фольклора — М. Д. Чулкове, И. М. Снегиреве, что в их сборниках «имеется большое количество древних и редких редакций фольклорных текстов, обходить которые в исследовательской работе было бы неправильно».