Джеральд Хокинс - Кроме Стоунхенджа Страница 3

Нью-Йорк говорил, а я думал о своем. Выяснилось, что они хотят заснять восход Солнца над Пяточным камнем во всем блеске летних красок. Но никакой снимок не может послужить доказательством теории. Во всяком случае, доказательством теории, касающейся мировосприятия доисторического человека.

Ученый предъявляет к доказательству особые требования. Необходимо много испытаний, проверок, перепроверок и дискуссий, прежде чем можно наконец заключить: «Что и требовалось доказать».

Голос в трубке требовал ответа.

– Каким образом? – спросил я.

– Мы снимем солнечный восход сквозь арку в день летнего солнцестояния, а потом лунное затмение… ну, то, предсказанное лунками Обри.

Вполне приличное изложение теории для заведующего телевизионным отделом новостей, у которого на счету каждая секунда. Я лихорадочно соображал. Чем объясняется этот звонок? Ах да, конечно! Статья в последнем номере «Харперс мэгезин». В ней говорилось, что, если мои вычисления верны, арки и камни Стоунхенджа указывали точки восхода и захода Солнца и Луны в определенные, наиболее важные дни года, а 21 июня, до которого оставалась всего неделя, было важнейшей из этих дат. В статье говорилось, что Стоунхендж и сейчас функционирует – тихо и незаметно, как функционировал он на протяжении четырех тысяч лет, этот одинокий и величественный памятник научным способностям доисторического человека. Если исходить из моей теории об отсчете лунных циклов, то неминуемо напрашивался вывод о том, что как раз сейчас компьютер каменного века предупреждал об опасности лунного затмения именно в этом первом летнем месяце. На протяжении многих веков затмения внушали человеку благоговейный страх – внезапная тьма в разгар безоблачного дня, когда Луна заслоняет Солнце, или кроваво-красный диск Луны в земной тени, словно предвестие грядущих «ужасных перемен».

Мы принялись обсуждать по телефону, как лучше использовать достижения современной техники для того, чтобы проникнуть в мышление людей, живших задолго до наступления нашей эры. В этом была немалая ирония. Ведь в «техническом XX веке» никто даже не замечает тех небесных явлений, которые для первобытного человека были жизненно важными. Каждый день на рассвете он наблюдал, как Солнце поднимается над определенной точкой горизонта (каждый день это была иная точка), и отмечал важнейшие положения этой точки: дальше всего к северу летом, дальше всего к югу зимой. А кроме того, он отмечал среднюю точку, обозначавшую первый день весны и первый день осени. Это был жизненно важный ритуал.

И Луна тоже каждый день восходила и заходила в разных точках горизонта. (С астрономической точки зрения день – это сутки, полные 24 часа. В полнолуние Луна восходит при закате Солнца, а потом ежесуточно восход ее запаздывает в среднем на 48 минут.) Места восхода Луны также были установлены, а крайнее северное и южное их положения отмечены каменными монолитами.

Солнце ежегодно повторяет свой путь столь же просто, размеренно и понятно, как колесница Аполлона, стремящаяся по поясу Зодиака. Но о Луне этого сказать нельзя. Диана капризна. Крайняя северная точка ее восхода, найденная для одного года, в следующем сместится на несколько диаметров Луны.[5] И лунную метку, поставленную в одном году, в следующем пришлось бы сдвинуть на несколько шагов. А в следующем – еще на несколько. Через неполные 19 лет этот столб или камень вернулся бы на исходное место. Для людей, выискивающих в первобытной природе системы и повторения, это должно было стать плодотворным заключением целого периода наблюдений, ожиданий и споров.

Бесспорно, это лишь предположения, но один английский исследователь обнаружил в Аллее Стоунхенджа более 30 лунок, которые соответствуют именно такой системе наблюдений за Луной, проводящихся из года в год.

В моем распоряжении были все последние достижения астрономии, все оборудование современной обсерватории. Мне не нужно было ночь за ночью наблюдать восход Луны, отмечать и запоминать небесные явления на протяжении всей моей жизни. Электронная вычислительная машина рассчитала бы мне их на сто лет вперед менее чем за сто секунд, и ее быстродействующее печатное устройство выдало бы мне их в последовательном порядке вместе с азимутами и другими углами. В определенном смысле лень сменяет тут «напряженный интерес к движениям Луны» (по выражению Александра Тома), тот интерес, который заставил «любознательные умы искать более глубокое их понимание». Компьютер дает, собственно, только экономию времени и основные цифры, связанные с проблемой. Но он не может заменить вековые ритуалы и размышления, которыми сопровождалось это древнее изучение окружающего мира, поглощавшее всю жизнь.

– Профессор, мы хотели бы показать на экране компьютер, а вы давали бы пояснения, как электронная вычислительная машина восходит к истокам истории…

Совсем недавно ко мне с такой же просьбой обратился автор исторических романов. Джей Уильямс собирал материал для своего нового романа «Униада». Он сидел – лирик в логове физика, – записывая наш разговор на транзисторный магнитофон, лежащий во внутреннем кармане его твидового пиджака. И его тоже увлекала возможность проникнуть в сознание представителей давно исчезнувшей культуры с помощью компьютера. Замысел романа заключался в том, чтобы показать, как математическая машина может манипулировать сознанием людей, сознанием человеческих масс и контролировать его.

Мы сидели, беседуя на темы, интересные для нас обоих. В широком окне с алюминиевыми рамами я сквозь полог свежей летней листвы видел теннисные корты Рэдклиффского колледжа, на которых мелькали стройные девичьи фигуры. Сбоку, у серой бетонной стены стояли мой книжный шкаф и конторка. Тишина навевала задумчивость. Мой собеседник заметил, что эти бетонные кабинеты, выходящие в длинный коридор, чем-то напоминают монастыри Старого Света, их кельи, сложенные из песчаника или гранитных плит. Но общий тон безнадежно нарушали арифмометр, диктофон и совсем уж привычный и неизбежный телефон – технические приспособления, недоступные средневековым монахам.

Джей говорил о невозможности оградить индивидуальную психику от посторонних вторжений. Его тревожило воздействие современной техники на жизнь людей. Электронная вычислительная машина вбирает факты частной жизни и обесчеловечивает их – ферромагнитные сердечники, дырочки в вездесущих перфокартах. Достаточно нажать на кнопку – и тотчас эта информация будет выдана. Конфиденциальность стала устарелым понятием. Контролировать доступ к этой информации очень трудно. По мере того как гигантские компьютеры во всех уголках страны соединяются телефонами, контроль становится все более необходимым, а осуществляется со все большим трудом. Меры обеспечения надежности становятся такими же сложными, как предосторожности против случайного запуска ракеты с ядерной боеголовкой. Перфокарты программ набирают силу, а человек сходит на нет. (Вы когда-нибудь пробовали добиться исправления ошибки в счете, который выдал компьютер?)

Джей отвернулся от теннисных кортов и обвел взглядом стены моего кабинета. Ему хотелось бы, сказал он, самому посмотреть, как работает новейшая электронная вычислительная машина. Что это – красавица или чудовище?

В начале всего, объяснил я, были старомодный карандаш, блокнот и резинка. Затем появилась ИБМ 650 – машина, к которой можно было обращаться только с помощью двоичного кода – написанных «нулей» и «единиц». По нынешним меркам она работала довольно медленно. Но она освобождала от возни с карандашом и никогда не допускала ошибок в вычислениях. Постепенно электронные вычислительные машины начали работать все быстрее. Параллельно с этим изменялся и язык, употребляемый для общения с машиной, – он становился все более сложным и подчинялся все более строгим правилам. Мое поколение ученых предпочитало вывести уравнения и затем вручить все данные специалисту-программисту, а он уже переводил их на тот язык и в ту систему правил, которых требовала данная машина.

Мы пошли по коридору в другой кабинет, чтобы увидеть первый этап работы с чудовищем (?). Я познакомил Джея с приспособлением для подготовки программы – очень человечным, очень обаятельным и женственным. На Джея оно явно произвело впечатление. Позднее он написал в своем романе: «Она вовсе не была так уж красива, но казалось, что солнечный свет ласково пронизывает ее и лучится из ее кожи, из ее сияющих глаз… Она ослепительно улыбалась… а ее походка была такой легкой и грациозной, что рядом с ней все казались сутулыми».

В кабинете лежали пачки бумаги и стопки карточек, стояли чашки с недопитым кофе, в квадратных стеклянных пепельницах дымились шкурки. Красавица тут была, – но не электронная и не механическая. Мы прошли по выложенному пластиком коридору в маленькую комнату, где перфорированные карты проваливались в воронки.