Дитер Лауэнштайн - Элевсинские мистерии Страница 3

После смерти Плотина Амелий вопросил дельфийского бога, где пребывает душа учителя, и услыхал такой ответ: "Ныне же тело свое ты [Плотин. — Д.А] сложив, из гробницы исторгнув божию душу [daimon — Д.Л.] свою, устремляешься в вышние сонмы светлых богов, где впивает она желанный ей воздух, где обитает и милая дружба и нежная страстность, чистая благость царит, вновь и вновь наполняясь от бога вечным теченьем бессмертных потоков, где место любви, и сладковейные вздохи, и вечно эфир несмутимый, где от великого Зевса живет золотая порода — и Радаманф, и Минос, его брат, и Эак справедливый, где обретает приют Платонова сила святая, и Пифагор в своей красоте, и все, кто воздвигли хор о бессмертной любви…"9

Плотин представляет на обозрение идеи (1.6,8–9): "Если оно пробудилось недавно, оно не может видеть слишком большой блеск. Поэтому сначала нужно приучить самую душу видеть прекрасные занятия, потом прекрасные произведения, не те, которые создаются искусствами, но те, которые создаются так называемыми хорошими людьми. Потом рассматривай душу тех, кто творит прекрасные дела. Но как же сможешь ты увидеть ту красоту, которой обладает добрая душа? Восходи к самому себе и смотри. Если ты видишь, что сам ты еще не прекрасен, то подобно тому как творец изваяния в том, что должно стать прекрасным, одно удаляет, другое отделяет, одно сделает гладким, другое очистит, покамест не покажет на статуе прекрасную наружность, — таким же образом и ты удаляй излишнее и выпрямляй все кривое.

Очищая темное, делай его блестящим и не прекращай сооружать свою статую до тех пор, пока ты не увидишь, что целомудрие восседает на священном престоле".

Благообразие души заключено в добродетелях, в высших идеях и, наконец, в том едином, что, находясь над ними всеми, питает их и сохраняет. Душа становится тем прекраснее, чем менее она своенравна и дерзка. Подобно материи, которая, чтобы воспринять духовные формы, образы (typoi), должна быть свободна от всякого качества, — душа, чтобы наполниться верховной сущностью, сама должна стать аморфной. В таком именно единении Минос общался с Зевсом, и, "редактируя свое уложение, он продолжал находиться под влиянием божественного наития" (VI.9,7).

В сиянии единого блага душа расцветает наивысшей красотою. Единое же окутано "прекрасным", то есть Афродитою (VI.9,9), точно покровом; и однако, все прекрасное есть впоследствии опять-таки единое и исходит от него, точно сияние от солнца (VI.9,25; VI.9,9). Мы "в этом разе уподобляемся хору певцов, которые, хотя всегда окружают корифея, но иногда поют нестройно, не в такт, потому что, отвернувшись от него, обращают взор и внимание на что-нибудь постороннее, между тем как если бы они были постоянно обращены лицом к нему, то пели бы стройно, составляя все как бы одно с ним. Подобным образом и мы всегда находимся вокруг верховного существа, <…> но только не всегда мы направляем взоры свои на него, зато всякий раз как удостаиваемся узреть его, мы достигаем последнего предела наших желаний, успокоиваемся, не внося более никакого диссонанса в целый, окружающий Первоединого, божественный хор. Кто удостоится присутствовать в этом хоре, тот может узреть здесь источник жизни, источник ума, начало всякого бытия, причину всякого блага, корень души" (VI.9,8 ел.).

Поэтому, если относительно материи известное положение гласит, что она должна быть лишена всех качеств для того, чтобы быть способной к восприятию всех и всяческих форм, то тем более необходимо душе быть свободной, чистой от каких бы то ни было образов и форм, если она желает, чтобы ничто не мешало ей наполниться сиянием света верховного существа" (VI.9,7). И "созерцатель тут собственно не созерцает, <…> поглощенный (созерцаемым) он становится едино с ним наподобие того как центр совпадает в одной точке с другим центром <…> двух различных кругов" (VI.9,10).

Даже ничто прекрасное его [созерцателя. — Н.Ф.] не привлекает в то время, как дух его воспаряет выше самой красоты, выше всего сонма добродетелей, подобно тому, как проникший во внутреннее святилище оставляет позади себя статуи, стоящие во храме, как такие предметы, которые предстанут первыми его взору уже после того, как он узрел сокровенное святое святых и наслаждался общением не с образом, или изваянием, которому принадлежит лишь второстепенное значение, а с самим Божеством. Собственно говоря, <…> созерцание <…> есть скорее всего <…> превращение себя в нечто совершенно простое и чистое, прилив силы, жажда теснейшего единения, напряжения ума в стремлении к возможно полному слиянию с тем, которого желательно зреть во святая святых единения, а в конце всего полнейшее успокоение, а кто рассчитывает <…> иначе узреть (Бога), тот едва ли успеет достигнуть общения с ним. <…> Таков путь богов, таков и путь <…> блаженных мужей: <…> бегство, стремление души к одному только Богу" (VI.9,11).

Ученик и биограф Плотина Порфирий (234 — между 301 и 305), долгое время живший у своего наставника в Риме, а затем в Сицилии и Сирии, но никогда не бывавший в Элладе, — этот Порфирий наряду с множеством иных трудов написал сочинение "Подступы к умопостигаемому"*, в котором собрал все вопросы, какие должна была рассматривать теология мифологическо-платоновской религии. Вопросы он якобы задавал египетскому жрецу по имени Ане-бон. В литературе ответ спустя многие годы дал его ученик Ямвлих (250 — ок. 330). Сочинение Порфирия утрачено; нам известны лишь скудные фрагменты, цитированные Ямвлихом в его книге "О египетских мистериях"10. И ставивший вопросы, и отвечавший на них оба родом из Сирии и с Элевсинскими мистериями незнакомы. Ямвлих и жил постоянно в Сирии. Его теологию — смесь неоплатонизма и язычества, где мистерии именуются "теургиями" ("боготворчеством"), — перенял император Юлиан (Отступник), правивший и писавший в 361–363 годах.

Превыше умного космоса иерархий Ямвлих помещает Плотинова сверхдуховного бога, который, будучи выше творца, является царем всего (Мист. VI 11,2). За ним следуют телесные божества, далее божества, связанные со светилами, в том числе архонты, архангелы и ангелы. Ниже действуют демоны, чья высшая категория властвует четырьмя стихиями (элементами) — огнем, ветром, водой и землей, — а низшая, неразумная категория пронизывает отдельные вещества. Кроме того, существуют могучие духи героев, а также души нерожденных и умерших людей, которые Ямвлих называет "иными и отличными от демонов. Все они открываются в теургиях; чем чище обряды, чем правильнее символы и чем непорочнее душевный настрой жрецов, тем более высокие будут открываться иерархии. Через колдунов действуют вещественные демоны.

"Что препятствовало бы людям, занимающимся теоретической философией, вступать в теургическое единение с богами? — пишет Ямвлих. — Теургическое единение дают свершение неизреченных и богоугодно осуществляющихся превыше всякого мышления дел и сила мыслимых только богами невыразимых символов" (Мист. 11.11). Сопутствующие причины тому — настрой и чистота.

Музыка помогает пробудить сей божественный настрой, "потому что душа, прежде чем предоставить себя телу, вслушивалась в божественную гармонию"* (Мист. III.9). В подобной теургии к музыке присоединялась и языческая литургия. Взаимосвязь мистерии и литургии здесь вполне очевидна.

Последними схолархами Академии, закрытой императором Юстинианом в 529 году после девятивекового существования, были Плутарх Афинский (350–432/433), Си-риан, Прокл (411/412—485), Марин и Дамаский (458–535). Плутарх принес в Академию идеи Плотина, и крупнейшим среди его приверженцев был Прокл. Ни один из тогдашних схолархов не был уроженцем Афин, большинство происходило из Сирии, Прокл — из Малой Азии.

Жизнеописание Прокла оставил его ученик Марин из палестинского Неаполя". Философ родился в городе Византии в семье зажиточных ликийцев и шестнадцатилетним подростком отправился в Египет, в Александрию, чтобы изучать там грамматику, риторику, а также — ради освоения римского права — латинский язык. Когда его учитель Лео-нат собрался в Византии, Прокл поехал вместе с ним, но еще раньше в лице Олимпиодора нашел себе наставника в Аристотелевой философии. Девятнадцати лет от роду он прибыл в Афины изучать платоновское учение. В гавани, его встретил молодой земляк-ликиец. По дороге в город они сделали привал у святилища Сократа и в тот же вечер поднялись на акрополь. Сторож уже стоял с ключами и сказал молодому пришельцу: "Кабы не ты, я запер бы ворота". Марин толкует эту фразу в том смысле, что, не приди Прокл в Афины, платоновская философия пресеклась бы12.

На способности новичка первым в Афинах обратил внимание Сириан, который доложил тогдашнему заместителю схоларха Академии: "Будет из него или великое благо, или совсем тому противное!"13 Именно Сириан отвел юношу к старику схоларху, Плутарху Афинскому, и сказал вот что: "Позволь ему изучить, что надобно, хотя бы и при этом воздержании, а там пусть он хоть с голоду умрет, если хочет"14. Плутарх читал с ним Аристотеля, "О душе", и Платонова "Федона". Когда спустя два года мудрый старец умер, Прокл так сблизился с Сирианом, что они звали друг друга отцом и сыном; впоследствии бренные останки обоих упокоились в одной могиле. Жены и детей у Прокла не было15.