В. Горнъ - Гражданская война на сѣверо-западѣ Россіи Страница 3

Спустя четыре дня послѣ прихода эстонцевъ, однажды вечеромъ въ Псковъ пожаловалъ «атаманъ крестьянскихъ и партизанскихъ отрядовъ» подполковникъ Булакъ-Балаховичъ. Отрядъ солдатъ, прибывшій съ нимъ, былъ частью конный, частью пѣшій, въ общемъ весьма небольшой, невнушавшій впечатлѣнія сколько нибудь серьезной силы. «Войскомъ» эту кучку вооруженныхъ людей можно было называть только по недоразумѣнію. Тѣмъ не менѣе улица встрѣтила «атамана» съ большимъ воодушевленіемъ. По городу долго раздавалось восторженное «ура». Многихъ радовалъ самый фактъ прибытія своихъ русскихъ солдатъ. Чужое, какъ ни прочно спать за его спиной, все таки было чужое, а кромѣ того экзальтированности толпы способствовалъ и самъ Балаховичъ своими рѣчами, полными паѳоса и безшабашной похвальбы.

— Я командую красными еще болѣе, чѣмъ бѣлыми, — кричалъ Балаховичъ толпѣ. — Красноармейцы и мобилизованные хорошо знаютъ, что я не врагъ имъ, и въ точности исполняютъ мои приказанія… — Я воюю съ большевиками не за царскую, не за помѣщичью Россію, а за новое учредительное собраніе… — Я предоставляю обществу свободно рѣшить, кого изъ арестованныхъ или подозрѣваемыхъ освободить и кого покарать. Всѣхъ, за кого бы поручитесь, я отпускаю на свободу. Коммунистовъ же и убійцъ повѣшу до единаго человѣка…[2]

Утро слѣдующаго дня сразу показало намъ-псковичамъ какого рода порядки привезъ въ Псковъ Балаховичъ.

Опять толпы народа въ центрѣ и на базарѣ. Но не слышно ликующихъ побѣдныхъ криковъ, нѣтъ и радости на лицахъ. Изрѣдка мелькнетъ гаденькая улыбка какого нибудь удовлетвореннаго въ своихъ чувствахъ дубровинца, мелькнетъ и поскорѣе спрячется. Большинство встрѣчныхъ хмуро отмалчивается и неохотно отвѣчаетъ на вопросы.

— Тамъ, — говоритъ мнѣ какая-то женщина, — идите на площадь и на Великолуцкую…

Я пошелъ и увидѣлъ… Среди массы глазѣющаго народа высоко на фонарѣ качался трупъ полураздѣтаго мужчины. Около самаго фонаря, видимо съ жгучимъ любопытствомъ, вертѣлась разная дѣтвора, поодаль стояли и смотрѣли взрослые. День былъ ненастный, дулъ вѣтеръ, шелъ дождь, волосы на трупѣ были мокрые.

Помню, что я не могъ безъ содроганія смотрѣть на эту ужасную картину и бросился съ площади на тротуаръ. Тамъ стояли какіе то люди и одинъ изъ нихъ, обращаясь ко мнѣ, сказалъ: «Зачѣмъ это? Кому это нужно? Вѣдь такъ даже большевики не дѣлали. А дѣти, — зачѣмъ имъ такое зрѣлище?..» Въ тотъ день еще висѣло четыре трупа на Великолуцкой улицѣ, около зданія государственнаго банка тоже на фонаряхъ, одинъ за другимъ въ линію по тротуару.

Народу впервые давалось невиданное имъ доселѣ зрѣлище, иниціатива котораго всецѣло принадлежала «бѣлымъ». Насколько помню, вначалѣ было такое впечатлѣніе, что толпа просто онѣмѣла отъ неожиданности и чрезвычайной остроты впечатлѣнія, но потомъ это прошло. Постепенно, изо дня въ день, Балаховичъ пріучилъ ее къ зрѣлищу казни, и въ зрителяхъ этихъ драмъ обыкновенно не было недостатка. Нѣкоторые чарами ждали назначенныхъ казней.

Вѣшали людей во все время управленія «бѣлыхъ» псковскимъ краемъ. Долгое время этой процедурой распоряжался самъ Балаховичъ, доходя въ издѣвательствѣ надъ обреченной жертвой почти до садизма. Казнимаго онъ заставлялъ самого себѣ дѣлать петлю и самому вѣшаться, а когда человѣкъ начиналъ сильно мучиться въ петлѣ и болтать ногами, приказывалъ солдатамъ тянуть его за ноги внизъ. Часто прежде чѣмъ повѣсить, онъ вступалъ въ диспуты съ жертвой, импровизируя надъ казнимымъ «судъ народа».

— Ты говоришь, что не виноватъ? Хорошо. Я отпущу тебя, если здѣсь въ толпѣ есть люди, которые знаютъ, что ты не виноватъ и поручатся передо мной за тебя…

Поручителей почти никогда не находилось. Да и немудрено. Разъ какъ то въ толпѣ раздался жалостливый женскій голосъ въ пользу казнимаго. Балаховичъ, который присутствовалъ на казни обычно верхомъ на конѣ, быстро со свирѣпымъ лицомъ обернулся въ сѣдлѣ и грозно крикнулъ: «Кто, кто говоритъ тутъ за него, выходи сюда впередъ, кто хочетъ его защищать?» Жесты и лицо были столь краснорѣчивы, что разъ навсегда отбили охоту вступаться за приговореннаго къ смерти. Балаховичъ повѣсилъ даже тогда, когда за одного изъ обреченныхъ ручалась не какая нибудь тамъ простая женщина, а видный членъ псковскаго общества, крупный домовладѣлецъ Л. Ничего не помогало: слова о «народномъ судѣ» были только ширмой для неистовавшаго Балаховича.

Всѣ казни производились всегда днемъ, въ первый мѣсяцъ неизмѣнно въ центрѣ города, на фонаряхъ. А такъ какъ столбы фонарей были трехгранные желѣзные, то нерѣдко вѣшали заразъ по трое и трупы висѣли на фонарѣ гирляндами, иногда въ теченіе всего дня. Особенно почему-то возлюбилъ Балаховичъ фонарь противъ одного еврейскаго музыкальнаго магазина, хозяинъ котораго изъ за казней долгое время не открывалъ своей торговли.

Позже, въ іюлѣ мѣсяцѣ, по протесту представителей союзниковъ, въ центрѣ города казни были прекращены. Но зато была устроена постоянная висѣлица съ двумя крюками и боковыми стремянками къ перекладинѣ; эту висѣлицу воздвигли непосредственно за старинной псковской стѣной, на сѣнномъ рынкѣ, то есть опять таки въ кругу жилыхъ строеній. Мѣсто, вѣроятно, выбрали по принципу «око за око». Во второй приходъ большевиковъ у этой стѣны глубокой ночью было разстрѣляно нѣсколько видныхъ псковичей. Тутъ же они были и закопаны. Позже, когда произошла смѣна власти, и пришелъ Балаховичъ, убіенныхъ съ почестью похоронили на городскомъ кладбищѣ, а вмѣсто нихъ на томъ же мѣстѣ стали вѣшать и хоронить казнимыхъ бѣлой контръ-развѣдкой.

Месть на трупахъ вообще была въ ходу. Послѣ разстрѣла упомянутыхъ псковичей у старой городской стѣны, большевики на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ были зарыты разстрѣлянные, какъ бы въ пренебреженіе къ праху ихъ, устроили сѣнной рынокъ. Въ свою очередь позже Балаховичъ приказалъ выкопать изъ могилъ, устроенныхъ въ центрѣ города, въ Кадетскомъ саду, похороненныхъ тамъ съ почестями красноармейцевъ. Осклизлые гробы, частью вскрытые, съ полусгнившими покойниками стояли послѣ этого въ саду цѣлый день. Приходили изъ деревень какія то бабы и жалобно плакали возлѣ гробовъ.

Казни на висѣлицахъ обставлялись также публично и всенародно. Здѣсь я самъ въ іюлѣ видѣлъ такую кошмарную сцену.

Вѣшали двоихъ. Такъ какъ стремянки къ перекладинѣ были придѣланы по бокамъ, на основныхъ столбахъ, то каждый обреченный долженъ былъ сначала залѣзть самъ къ перекладинѣ, а затѣмъ, одѣвъ петлю, чтобы пріобрѣсти перпендикулярное къ землѣ положеніе и повѣситься, броситься съ петлей на шеѣ въ пространство. Первый изъ самовѣшающихся продѣлалъ подобную операцію удачно для своей смерти, второй же, сдѣлалъ, видимо, слишкомъ энергичный прыжокъ, веревка не выдержала, оборвалась и онъ упалъ на землю. Поднявшись съ петлей на шеѣ на ноги, несчастный дрожитъ и молитъ публику заступиться за него. Кругомъ гробовое молчаніе, только вздохи. Въ это время солдатъ сдѣлалъ новую петлю. «Лѣзь» — кричитъ офицеръ. Парень снова лѣзетъ по стремянкѣ, кидается въ петлю и на этотъ разъ быстро разстается съ жизнью.

Одну изъ такихъ сценъ сняли для кинематографа американцы и впослѣдствіи показывали ее гдѣ то въ Америкѣ, пока это не запретили американскія власти.

Кто же были эти ежедневныя, на протяженіи двухъ съ половиной мѣсяцевъ, жертвы?

Вначалѣ просто «пыль людская» — воришки, мелкіе мародеры, красноармейцы (но отнюдь не комиссары или даже рядовые коммунисты — этихъ Балаховичу не удавалось поймать); послѣ — контръ-развѣдка Балаховича, подъ руководствомъ знаменитаго полковника Энгельгардта, спеціально занялась крестьянствомъ. Создавались дутыя обвиненія въ большевизмѣ, преимущественно въ отношеніи зажиточныхъ людей, и жертвѣ предстояла только одна дилемма: или откупись, или иди на висѣлицу. Болѣе состоятельные крестьяне отдѣлывались карманомъ, а замѣшавшаяся въ энгельгардтовыхъ сѣтяхъ бѣднота расплачивалась жизнью. При отсутствіи гласнаго суда, при наличности корыстнаго застѣнка, во время гражданской междоусобицы, когда каждый человѣкъ, желалъ онъ того или не желалъ, силою вещей долженъ былъ соприкасаться съ той или другой изъ воюющихъ сторонъ, обвиненіе въ большевизмѣ создавалось съ необыкновенной легкостью.

Я нарочно остановился подробнѣе на псковскихъ казняхъ. То, что творилъ въ Псковѣ Балаховичъ и его присные, я думаю, превзошло всѣ мѣры жестокости «бѣлыхъ» когда либо и гдѣ либо содѣянныя. Балаховичъ не только глумился надъ казнимыми въ послѣдній ихъ смертный часъ, но онъ попутно садически растлевалъ чистыя души глазѣющихъ на казнь малышей, а въ толпѣ темной черни культивировалъ и распалялъ самые звѣрскіе инстинкты. Этотъ несомнѣнно больной офицеръ совершенно не понималъ, что самымъ фактомъ публичности казней, ихъ кошмарной обстановкой онъ не утишалъ разбуженнаго большевиками въ человѣкѣ звѣря, а, наоборотъ, какъ бы поставилъ себѣ опредѣленной задачей — возможно дольше поддержать это звѣрское состояніе въ человѣкѣ.