Эрик Хобсбаум - Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет Страница 30

Однако давайте оставим на время ревизионизм и не будем забывать о том, что было очевидно для всех образованных людей в XIX веке и очевидно до сих пор, — о значимости и актуальности революции. А значимость и актуальность ее подтверждаются также и тем, что и сейчас, двести лет спустя, французская революция остается предметом страстных идеологических и политических споров как среди ученых, так и среди общественности: ведь никто не будет спорить до хрипоты по вопросам неактуальным. И в год своей двухсотой годовщины Великая французская революция не стала старым, добрым праздником, на который собираются толпы туристов, как, скажем, двухсотлетний юбилей США. Более того, двухсотлетний юбилей был событием не только для французов, потому что в большей части мира средства массовой информации — от прессы до телевидения — уделяли ей внимание, как никакому другому событию в какой-либо стране, а в еще большей части мира ученые уделили ей первостепенное внимание. И средства массовой информации, и академическая печать почтили память революции, будучи уверенными в ее политической актуальности.

Ибо французская революция действительно представляла собой ряд событий, столь мощных и всеобъемлющих по своему влиянию, что они навечно преобразили мир во многих отношениях и разбудили или по крайней мере определили силы, которые продолжают это преобразование.

Не говоря уж о Франции, где правовая и административная \132\ системы, а также система образования практически не изменились со времен революции, она оказала непреходящее и значительное влияние на другие страны. Правовые системы половины стран мира зиждятся на основах, заложенных Великой французской революцией. Страны, режимы которых далеки от идей французской революции, такие, скажем, как Иран аятоллы Хомейни, являются в основе своей национальными, территориально целостными государствами, построенными по модели, данной миру революцией. Сильно обогатила революция и современный политический словарь [238]. Каждый из нас даже сегодня пользуется наследием революции, ежедневно сталкиваясь с метрической системой, введенной революцией и распространенной на другие страны. Французская революция стала частью национальной истории больших районов Европы, Америки и даже Ближнего Востока, непосредственно влияя на страны и режимы, не говоря уж о политических и идеологических моделях, построенных на ее основе, а также о том, что пример ее вдохновляет или внушает страх. Ну что можно понять в истории Германии в период после 1789 года, если забыть о французской революции? А разве можно без изучения революции понять что-нибудь в истории XIX века?

Более того, хотя некоторые из моделей, созданных французской революцией или по ее примеру, не представляют ныне практического интереса, например буржуазная революция, — однако справедливости ради следует отметить, что этого нельзя сказать о других моделях, например о «национальном государстве», — другие введенные ею новшества сохраняют свое политическое значение. Французская революция дала людям возможность почувствовать, что их деятельность может влиять на исторические события, а также дала им самый мощный лозунг, когда-либо сформулированный в интересах политической демократии и простого народа: «Свобода, Равенство, Братство». Никоим образом не сводится это историческое влияние на нет и тем фактом, что большинство французов и почти абсолютное большинство француженок не принимали участия в революции, а если и принимали, то очень недолго, или не проявляли активности, а временами \133\ даже были настроены по отношению к ней враждебно, или же тем, что, во всяком случае, большинство из них не были твердыми якобинцами. Или же тем фактом, что во время французской революции правление осуществлялось главным образом «от имени народа», а не с участием народа и уж тем более не народом, как это было и в годы существования большинства других режимов после 1789 года, или тем, что ее лидеры отождествляли «народ» с той частью народа, которая «мыслила нужным им образом», как это бывало и в других случаях. Французская революция продемонстрировала власть простого народа в таком виде, о котором не позволяло себе забывать ни одно из последующих правительств, а самым ярким примером этого являются необученные, наспех набранные армии призывников, наносившие поражения отборным, великолепно подготовленным войскам старого режима.

Более того, парадоксальность ревизионизма заключается в том, что он стремится преуменьшить историческую значимость и преобразующую силу революции, чье небывалое и непреходящее значение очевидно для всех, кто не страдает интеллектуальной ограниченностью или узостью взглядов [239], или склонностью к неоправданному смещению акцентов, присущей специалистам в определенной области.

Власть народа, которую не следует ассоциировать с ее доморощенным вариантом в виде периодически проводимых выборов путем всеобщего голосования, проявляется редко и еще реже осуществляется. Когда же она все-таки воплощается, как это имело место в ряде случаев на нескольких континентах в год двухсотлетия французской революции — скажем, в Пекине в конце весны 1989 года, — то это представляет собой весьма впечатляющее зрелище. Ни в одной революции до 1789 года не проявлялась она столь очевидно, не давала столь быстрых результатов и не носила столь решительного характера. Именно в силу этого Великая французская революция стала революцией. Ибо никак нельзя подвергнуть ревизии тот факт, что

«до начала лета 1789 года конфликт между «аристократами» и «патриотами» в Национальном собрании напоминал ту борьбу по поводу конституции, которая велась в большинстве стран Западной Европы с середины столетия… \134\ Когда в июле — августе 1789 года в борьбу вступил простой народ, он превратил конфликт между высшими слоями общества в нечто совсем иное»,

вызвав всего за несколько недель падение государственной власти и администрации и утрату власти дворянства в деревне [240]. Именно в результате этого «Декларация прав человека и гражданина» имела намного больший международный резонанс, чем американские образцы, вызвавшие ее к жизни; все введенные во Франции новшества, включая новую политическую терминологию, были более охотно восприняты в других странах, что создало свои сложности и конфликты, а сама революция стала событием эпическим, страшным, грандиозным, апокалипсическим и в своем роде уникальным, то есть одновременно и вселяющим ужас, и повергающим в восторг.

Именно поэтому мужчины и женщины считали ее

«самым страшным и важным явлением во всей истории» [241].

Именно поэтому Карлейль писал:

«Мне часто кажется, что подлинная История (то необъяснимо невозможное, что я понимаю под Историей французской революции) была великой Поэмой нашего Времени, что человек, который смог бы написать правду обо всем этом, был бы величайшим среди всех других писателей и певцов» [242].

И именно историку бессмысленно собирать и вычленять из этого явления определенные факты, которые заслуживают внимания, и те, которые этого не заслуживают. Революция, ставшая «подлинным отправным моментом в истории XIX века», — это не какой-то отдельный эпизод, случившийся между 1789—1815 годами, а весь этот период [243].

К счастью, революция еще жива. Ибо «Свобода, Равенство, Братство» и разумные ценности эпохи Просвещения — те ценности, на которых строилась современная цивилизация со времен американской революции, — как никогда нужны сегодня, когда нас вновь захлестывают иррационализм, фундаменталистская религия, обскурантизм и варварство. Поэтому хорошо, что в год двухсотлетия революции мы имеем возможность подумать о небывалых исторических событиях, преобразивших мир два столетия назад, и преобразивших его к лучшему.

Приложение. Отрывки из записок Антонио Грамши

Ниже приводятся отрывки из записок Антонио Грамши, бывшего руководителя Итальянской коммунистической партии, написанных в фашистской тюрьме в 1929—1934 годах. Из этих записок видно, каким образом высокообразованный революционер-марксист использовал то, что представлялось ему опытом якобинства 1793—1794 годов, как для целей исторического осмысления, так и для анализа современной политической обстановки. Записки открываются размышлениями об итальянском Рисорджименто, когда наиболее радикальная группа — возглавляемая Мадзини Партия действия — не выдерживает, по мнению Грамши, сравнения с якобинцами. Помимо ряда интересных замечаний относительно того, почему буржуазия далеко не всегда является политически правящим классом при буржуазных режимах, Грамши в основном обратился к сравнению (не говоря об этом открыто) двух исторических авангардов: якобинцев в буржуазной революции и большевиков, по крайней мере в предлагаемом им итальянском варианте, в эпоху социалистической революции. Очевидно, что Грамши рассматривал задачу революционеров не в отношении класса, а (по-видимому, в первую очередь) в отношении нации, возглавляемой классом.