Белла Шагал - Горящие огни Страница 31

На миг он задержался у двери, хотя, кажется, может раз - и испариться. Черный потертый до блеска лапсердак повторяет каждый его взмах. С годами одежда все больше обвисает на его иссыхающем тельце. Только ермолка плотно сидит на голове. Все на нем черное. Лицо утопает в темных завитушках, которые смыкаются с дремучей бородой. Край нижней рубахи выступает из-под жилета, как полоска неба из-под туч. Болтаются лазурно-голубые цицит. Ребе Шлоймо берет одну нить и подносит к губам - успокаивает ее и успокаивается сам. Учитель живет у нас в доме, но из своей комнаты выходит редко. Некогда! Он весь день изучает Тору. Любимое время у него - ранний час на рассвете, когда во всем доме бодрствуют только двое: он и отец. Вокруг сонная тишина. Они с папой обсуждают затруднительное место или повторяют вполголоса страницу из Талмуда. А утомившись, молча выпивают по стакану чая.

Порой ребе говорит:

- Возможно, я был излишне горяч и несговорчив в споре с реб Шмулем-Ноахом, все-таки он хозяин дома!

Он смущенно встает и идет к себе. Там достает бархатный футляр с филактериями и обматывает ремешком свою волосатую руку. Он раскачивается из стороны в сторону, брызжет слюной, кладет поклоны до боли в спине. Дни для него слишком коротки, поэтому, застав только-только пробудившихся мальчишек, он накидывается на них:

- Что из вас выйдет? Поди научи их чему-нибудь! Только и знают дурака валять! Разве это еврейские дети? Шалопаи! Абрамеле, у тебя скоро бар-мицва, а ты? Ты хоть подумал, что будешь произносить? Одни глупости в голове! Э-э-э! Сил нет терпеть этих негодников! Ох и дети пошли! Распущенные донельзя! И ничем их не проймешь!

Выговорившись, ребе погружается в свои мысли. Заметив это, Абрашка спрашивает:

- Можно я чуточку погуляю во дворе перед занятиями?

Ребе подскакивает, будто под ним вдруг оказалась раскаленная сковородка:

- Удрать надумал, бесстыдник? - И цепляет Абрашку за рукав. - Начинаем урок. На чем мы вчера остановились? - Костлявый палец листает страницы и утыкается в нужную строчку. - Вот! Читай!

Учитель принимается раскачиваться, задавая ритм молитвенного речитатива.

Абрашка напыживается. Буквы пляшут у него перед глазами. Он завороженно следит за тем, как ходит вверх-вниз борода ребе. И вдруг совершенно сбивается. Только старается, разинув рот, попасть в такт колебаний.

- Что такое? Я не слышу ни единого слова!

Классная комната взрывается гневным криком:

- Это же не ребенок, а нечистая сила. Только и знает, что над всеми издеваться! Получай! - Звенит смачная пощечина. - Погоди, ты у меня узнаешь, как показывать язык ребе! Я оплеухами вколочу Тору в твою дурную башку!

- Ребе, я не хотел - скулит Абрашка. - У меня болит зуб, и я просто потрогал его языком.

Однако учитель распалился не на шутку, даже руки у него дрожат. Он срывает со стены почерневший от пота ремень, засучивает рукава и хватает Абрашку. Глаза ребе пылают, как во время священнодействия. Миг - и спущены штаны, и кожаная розга хлещет мальчишку по голым ягодицам. Абрашка извивается у него в руках:

- Я больше не буду, ребе! Больше не буду, не надо!

Но ребе вошел в раж, ничего не видит, и стегает, и стегает. Наконец Абрашка вырывается и отлетает носом в пол. Ребе Шлоймо, опомнившись, оседает на стул и бросает ремень. Абрашка кубарем катится на другой конец комнаты. У самой двери, не взглянув на учителя, он вскакивает, подтягивает штаны и бежит прочь.

Но тут же натыкается на отца - лицом к стене, закрыв глаза, он беззвучно молится.

Покрывающий голову талес колышется, как белое облако. Абрашка каменеет, его обжигает стыд. Отец все слышал? Наверное, он подумал: "Учитель знает, что делает, детей приходится пороть. На то они и дети". И снова погрузился в молитвы. Во лбу темной звездой привязанный кожаный мешочек, другой прикреплен к руке. Это фичактерии. Рука, расчерченная тонкими ремешками, поднимается, точно в приветствии. Кожа между ремешками круглится валиками. В другой руке молитвенник, но папа в него не заглядывает.

Перекрывая домашний шум, вдруг раздается мамин голос. Она на минутку оставила магазин:

- Не знаете, где хозяин? Шмуль-Ноах, когда ты, наконец, придешь?

Каждое утро идет проверка платежей по кредитам. Мама боится пропустить срок, у нее всегда мало наличных денег. Требуется папин совет, но папа не шевелится. Его талес застыл, словно повешенный на гвоздь.

- Конца его молитвам не будет!

Мама передергивает плечами. Отец под своим покрывалом слышит ее, но, должно быть, не уверен, сегодняшнее ли это восклицание, или у него в ушах еще звучит вчерашнее. Все те же причитания изо дня в день.

- Из-за чего столько шума? Если денег довольно, хорошо, если нет можно занять у соседей. Так или иначе, с Божьей помощью всегда расплачиваемся. Зачем же стонать?

Но мама никак не успокоится. Скоро одиннадцать часов. А у нее еще нет всей суммы. Она снова идет в магазин и спрашивает у бухгалтера:

- Скажи, Гершль, сколько мы должны выплатить сегодня?

Флегматичный бухгалтер отрывается от бумаг, поправляет очки на потном носу и принимается листать одну книгу за другой. Палец его пробегает сверху вниз по строчкам, проверяет, выискивает. Не дай Бог ошибиться.

- Сегодня у нас... пятое число... пятое... вот...

- Ривка, - кричит мама кассирше. - Сколько у тебя в кассе?

Кассирша считает наличность с той самой минуты, как открылся магазин. Монетки выстроены столбиками. Она их перебирает, переставляет, считает и пересчитывает. Получается всегда одно и то же.

- Уже без десяти одиннадцать. - Мама не выдерживает. - Что вы все молчите? Дайте мне платок.

Она бросается к двери.

- Реб Давид, вы не могли бы мне одолжить кое-что на сегодня?

- Сколько вам не хватает, Алта?

- Полсотни.

- Что вы так волнуетесь? Заходите. - Реб Давид растягивает губы в улыбке. - Подумаешь - важность, что за дело между соседями!

Он полон почтения к маме - она управляет таким магазином!

Через минуту мама дома.

- Вот, сынок, тут, в узелке, все деньги. Беги в банк. Осталось всего пять минут. Смотри только не потеряй! В банке полно воров!

Она расправляет спину, как будто сбросила с плеч тяжкий груз.

После одиннадцати начинается настоящая торговля.

ВЕЧЕР

После обеда все расходятся. В доме становится уныло. Поздно вечером по одному возвращаются братья. Папа за столом пьет чай. Услышав, что открывается дверь, он поднимает голову и спрашивает:

- Где ты был?

- Нигде.

Папа отпивает еще глоток и снова спрашивает:

- Кого видел?

- Никого.

- Тогда что же ты делал? - Папа повышает голос.

- Ничего.

Братья пожимают плечами. А папа опускает голову, будто в чем-то виноват, допивает чай и больше ничего не говорит. Братья на цыпочках идут через столовую и, едва закрыв за собой дверь, со всех ног бегут вниз по лестнице в нашу полуподвальную комнату. Здесь, вдали от родителей, от магазина, они затевают грызню - повод всегда найдется.

- Куда ты засунул мою тетрадь? Не пачкай ее, я должен доделать уроки.

- А ты сам берешь мою книгу и оставляешь на ней пятна. Таскаешь сладкое, так хоть бы руки потом помыл!

- Да отстань ты от меня!

Один отталкивает другого в угол, трещат рукава. Книга падает на пол. Все в комнате летит кувырком.

Я не знаю, куда спрятаться. Хватаюсь за спинку кровати. И все равно братец мимоходом щиплет заодно и меня.

- Дурак! Я-то в чем виновата? Я твои книги не брала.

- Нечего путаться под ногами.

И он отшвыривает меня ногой, как клубок шерсти. Я и правда замотана в шерсть и вату с ног до головы. В комнате не слишком жарко. Вдоль стен стоят узкие кровати. Посередине заляпанный чернилами стол. В белой стене проделаны два высоких окна. За ними две слепые ямы. Окна выходят не на улицу. Они расположены под землей и перекрыты на уровне мостовой решетками, чтобы не свалились прохожие.

Тут никогда не бывает солнца. Даже когда на улице тепло и светло, у нас полумрак. Если и случится полоске света пробиться сквозь решетку, ее тут же заглушают тени проходящих ног. Если идет ребенок, то башмаки застревают в железных ячейках. У такого окошка и сидеть неохота. Что из него увидишь? Утоптанную землю да какой-нибудь тлеющий окурок, а не то плевок А вечером и вовсе страшно - одна темнота.

- Пожалуйста, закрой окна! - прошу я.

Поворачиваются на петлях и смыкаются две сплошные ставни, просовывается похожая на шпагу железная перекладина и привинчивается сбоку. И вместо окон получилась глухая стена.

- Зажгите лампу. Где она?

- Ты что, забыла? Ее еще утром Саша унесла заправить.

- Тогда разожги огонь в печке.

Белая кафельная печка набита длинными поленьями. Они проложены полосками бересты. Братья улеглись на пол перед открытой печной дверцей. Я протискиваюсь между ними. Береста занимается с одной спички: облачко дыма и тут же заплясали яркие язычки. Кора скукоживается и сгорает без остатка. Пламя же карабкается по поленьям, всасывает капельки смолы. Дерево стонет, трещит, лопается, взрывается фонтанами искр. Огонь все больше, он лижет и пожирает дрова. Они прогорают, истончаются. Пылают раскаленные головешки, языки пламени бросают красноватые отсветы на лица мальчишек.