Андрей Фурсов - Холодный восточный ветер русской весны Страница 31

Представляя одновременно и капитал, и государство, связывая их организационно в такой сфере, которая находится вне государства и вне капитала, КС в то же время оказываются над государством и над капиталом, выражая целостные и долгосрочные интересы капсистемы и выступая, таким образом, персонификатором целостных и долгосрочных интересов капиталистического класса как ее системообразующего элемента.

– А как же демократические политические формы Запада?

– Это всего лишь фасад, который мало на что влияет. Открытый демократический политический фасад самым серьезным образом затрудняет, если вообще не делает невозможным нормальное функционирование капиталистической системы, т. е. реализацию классовых интересов верхушки за счет основной массы населения и в ущерб ей, поддержание власти и привилегий этой верхушки. Поэтому нормальное функционирование здесь политико-экономической системы требует создания закрытого властного контура, тени, завесы – того, в чем не было столь острой потребности до капитализма. Требует тем сильнее и жестче, чем демократичнее выглядит фасад, который именно по причине своей демократичности и открытости должен быть лишен реальной власти или она, по крайней мере, должна быть сведена к минимуму. Это и есть еще одна задача КС, рост и усиление которых прямо пропорциональны внешней демократизации буржуазных обществ, тогда как соотношение сил между ними носит обратно-пропорциональный характер, представляя собой игру с нулевой суммой в пользу КС. Повторю: данный аспект развития КС не является результатом злого умысла, а обусловлен противоречием между внешней логикой развития политических институтов как общенациональных и реальными классовыми (в том числе и мирового уровня) интересами господствующего класса. И в данном случае КС – средство снятия острого социального противоречия, неведомого иным, чем капиталистическое, обществам.

По мере публичного «огосударствления» населения, превращения его в граждан как агентов публичной политики пропорционально возрастала роль тайной, закулисной политики, тайной власти, причем не только внегосударственной – масонской и иных тайных обществ, но и самого государства. Последнее в условиях разрастания публичной сферы и роста значения гражданского общества уводило в тень, за кулисы наиболее важные аспекты, стороны и направления своей деятельности, реальную власть и ее главные механизмы. И чем большая часть населения получала избирательные права, чем публичнее становилась политика, чем – внешне – демократичнее общество, тем большая часть – особенно в ХХ в. – реальной власти уводилась в тень, действовала конспиративно, в качестве заговора, сращиваясь с закрытыми структурами. Иными словами, заговор есть обратная, «темная», «теневая» сторона демократии и публичности, по сути – темная/теневая сторона Модерна в его североатлантическом ядре.

– В Вашем выступлении в Биелене на конференции, посвященной Евразийскому союзу, Вы сказали, что в мире идет Четвертая мировая война. Что вы имеете в виду?

– Нет, я говорил не о Четвертой мировой войне. Мировые войны старого типа закончились в 1945 г. Холодная война была глобальной, а не просто мировой. Развязывая ее, капиталистический Запад поставил задачу уничтожения СССР как:

• системного антикапитализма;

• конкретной формы исторической России как геополитического конкурента;

• альтернативного Западу цивилизационного варианта – христианского, европейского, белого в расовом отношении, но не западного.

Та война, которую сегодня ведет Запад, точнее его верхушка, против всего мира и прежде всего против России, отличается и от мировых войн, и от глобальной Холодной войны, являясь в то же время продолжением последней. Мировые войны были войнами за гегемонию в капиталистической системе. Холодная война была схваткой двух систем, двух проектов европейского Модерна – капиталистического и антикапиталистического. Нынешняя – тотально-глобальная война ведется преимущественно в психосфере и в сфере финансов за создание той версии послекапиталистического мира, которую запланировала мировая верхушка.

Она хочет построить общество неофеодально-неокастового типа, в котором верхи и низы будут отличаться друг от друга практически как различные биологические виды (цвет кожи, рост, вес, продолжительность жизни и т. д.). Под контролем верхов (так предполагают планировщики) будут психосфера и ресурсы; «золотые полмиллиарда» будут жить в анклавах, отделенных от остальной, изрядно уменьшившейся (на 70–80 %) части человечества. Ясно, что ни русским, ни сербам, ни арабам, ни китайцам, ни многим другим место в планирующемся «прекрасном новом мире» не предусматривается. В то же время в силу исторических обстоятельств только русские, Россия способны сорвать план мировой верхушки, о котором идет речь. Поэтому решение русского вопроса имеет стратегическую важность для Запада. Здесь не должно быть никаких иллюзий. Как заметил один из руководителей советской разведки 1980-х годов генерал Л.В. Шебаршин: «Западу от России нужно одно – чтобы ее не было». Повторю: это стратегическая цель, тактически западные верхушки, особенно в периоды обострения их внутренней борьбы могут вступать с Россией в союз, даже работать на ее временное усиление. Но только до той поры, пока мавр не сделает свое дело. Поэтому, как говорил блестящий русский геополитик начала ХХ в. А.Е. Едрихин-Вандам, «хуже вражды с англосаксами может быть только одно – дружба».

– В одном из интервью Вы сказали о «кризисе библейского проекта». Что Вы подразумеваете под этим?

– «Библейский проект» – это то, что исторически пришло на смену «египетскому проекту» в качестве средства контроля над поведением масс населения Средиземноморья, а потом распространилось на всю Европу и большую часть мира. В течение нескольких тысячелетий «египетский проект» – внешне жесткий силовой, направляемый закрытыми структурами египетского жречества регулировал поведение людей. Эта регуляция в значительной степени носила характер внешнего коллективного давления («культура стыда»). Однако на рубеже I тысячелетия до н. э. и I тысячелетия н. э. мир и человек настолько усложнились, что понадобился принципиально новый проект, в котором социальный контроль в значительной степени интериоризировался бы, становился наведенным самоконтролем («культура совести»), более эффективно скрывавшим внешний контроль. Последний в этом случае приобретал более тонкие – психосоциальные, психоментальные формы.

Любая социальная система – это система иерархии и контроля, она решает задачу как держать в узде «маленького человека» и каким образом для решения этой задачи организовать верхи и их отношения с низами. Разработанный когда-то Платоном кастово-аристократический проект по ряду причин не годился; римско-имперский проект был количественным развитием египетского, нужно было что-то новое. Этим новым стал «библейский проект». В нем был использован протестно-эмансипаторский, новозаветный, призывающий к любви порыв Иисуса Христа. Использован и в то же время приглушен – идейно с помощью Ветхого Завета с его упором на страх и иерархию, организационно – с помощью церкви. Разработка проекта длилась около трех столетий, когда прорабатывались одни евангелия и отбрасывались другие, когда выбраковывалось все, способное поставить под сомнение церковную и светскую иерархию – т. е. Иерархию.

Будучи созданным, «библейский проект» как социально-политическая проекция христианства, в чем-то подчиняющаяся ему, а в чем-то подчиняющая его себе (это особенно видно сегодня по мере масонизации и иудаизации западного христианства, когда от последнего остается по сути лишь политическая скорлупа – власть папы ценой любых уступок), стал обеспечивать контроль над поведением значительных масс развитой части Средиземноморья. Тесно связанная и с «египетским проектом» и с христианством другая авраамическая религия – ислам, стал сначала проектом контроля над населением менее развитой и более бедной части Средиземноморья, но быстро распространился на те зоны, где ранее царил «египетский контроль». С одной стороны, ислам выполнял для этих регионов роль, эквивалентно сравнимую с «библейским проектом», а с другой в чем-то был продолжением «египетского проекта». Иудаизм находился в тесной концептуально-управленческой связи и с исламом, и особенно с христианством, влияя на последнее через Ветхий Завет.

Православие оказалось в значительно меньшей степени подвержено чуждым влияниям, чем католицизм и протестантизм. Это связано, во-первых, с природой самого православия – истинной ортодоксии. Во-вторых, со спецификой жизни и истории восточных и части южных славян. В-третьих, с тем фактом, что на Руси христианство легло на благодатную почву – не на язычество, как утверждали церковники, а на ведическую религию, центральное место в которой занимал единый бог, существовавший во многих ипостасях (разница с христианской троицей только количественная). Главным символом ведической религии был Триглав – крест. Аналогичным образом обстояло дело с Ирландии, где христиане-англосаксы столкнулись с кельтской версией христианской ортодоксии, тесно связанной с дохристианским единобожием. Неудивительно, что именно славян, прежде всего русских, и кельтов англосаксы всегда не любили больше других народов.