Татьяна Павлова - Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли Страница 31

— Все, что я говорил вам, я знаю на собственном опыте. Я не об откровении сейчас… Было время, когда я жил страстями. Я искал удовлетворения в наслаждениях, во всем том, что так ценят низкие души. И вязнул все глубже… Но я знал, в глубине души всегда знал, что есть иной путь, иной способ жить… Что я должен найти его и обязательно найду. — Он вздохнул и невесело усмехнулся. — И я победил себя. Соблазны мира стали мне безразличны. Но близкие сочли меня безумцем. Они не могли понять этой победы. Они стали меня бояться, называли отступником, впавшим в заблуждение, смотрели на меня как на существо иного мира… А потом, когда меня постигло разорение — разве понять им было, когда я говорил, что это не разорение, а избавление! Жена возненавидела меня и ушла обратно в дом отца. Вы ее только что видели… Я остался один. И это спасло меня.

Элизабет содрогнулась. То была его жена! Красивая, уверенная, разодетая… Она спрятала руки под грубое деревенское сукно шали. Это его жена…

А Джерард вдруг выпрямился и стал как будто выше ростом. Тень сбежала с его лица, голос вновь стал твердым, речь внятной:

— Сейчас для Англии открыты три двери надежды. Каждый должен перестать гнаться за другим в поисках выгод — это раз. Во-вторых, пусть каждый откроет свои закрома и амбары, чтобы все могли насытиться и не было больше нищих. Наконец, следует отказаться от власти одного над другим, от тюрем, бичеваний, поборов. Пусть каждый трудится на земле и кормится трудом рук своих.

Они подошли к дверям ее временного жилища, Элизабет подняла к Уинстэнли горестные глаза, понимая, что эта встреча уже позади и бог знает когда она увидит его снова. Она не смела спросить, где он остановился, надолго ли в Лондоне, какие дела держат его здесь. Она не смела заговорить о будущей встрече. А он молчал. Он склонился перед ней почтительно и низко, не сняв шляпы. Потом повернулся и пошел прочь, во тьму. Она вздохнула, и звук дверного молотка, который она тронула рукой, напомнил ей глухой деревянный стук головы, упавшей сегодня на помост.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ДИГГЕРЫ

Первый могильщик: …А насчет дворян — нет стариннее, чем садовники, землекопы и могильщики. Их звание — от самого Адама.

Второй могильщик: Разве он был дворянин?

Первый могильщик: Он первый носил ручное оружие.

Второй могильщик: Полно молоть, ничего он не носил.

Первый могильщик: Да ты язычник, что ли? Как ты понимаешь Священное писание? В Писании сказано: «Адам копал землю». Что же, он копал ее голыми руками?

1. ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

Наступил апрель первого года Английской республики. Не было больше короля в старой доброй Англии, не было палаты лордов. Пали и разлетелись в прах ее старинные и непременные атрибуты: Тайный совет, суд королевской опеки, Звездная палата, одно имя которой рождало леденящую кровь мысль о пытках и ужасах подземных казематов. В Уайтхолле вместо королевской семьи расположилась генеральская ставка.

Лорд-генерал Фэрфакс заканчивал завтрак в весьма хмуром расположении духа. Ему предстояло сегодня заняться государственными делами, а о них лорд-генерал с некоторых пор не мог думать без отвращения.

Это началось несколько месяцев назад, еще до казни несчастного монарха, когда пришло вдруг ясное и беспощадное сознание того, что он, генерал Фэрфакс, бессилен. Да, бессилен что-либо изменить в ходе событий или хотя бы направить их по тому руслу, которое представлялось ему наиболее желательным.

Сумрачная неуютная столовая в том крыле Уайтхолла, которое он занимал, была пустынна; генерал вяло жевал и посматривал на свое отражение в зеркале напротив. И даже отражение это вызывало у него неприязнь. Длинное смуглое лицо с глубоким шрамом на левой щеке, слабый подбородок… Он не был рожден политиком, вот что. Он был солдатом, прошедшим отличную школу в голландских войсках, а потом в Шотландии, он был настоящим боевым офицером, зорким и бесстрашным в битве. Он был человеком чести, рыцарем шпаги. «Солдаты меня уважают», — подумал он. Но когда дело доходило до политики, он чувствовал себя прежде всего миротворцем; этот странный парадокс и служил, быть может, главной причиной его слабости.

Он с самого начала хотел, чтобы Армия договорилась с королем, и все решилось бы миром. Когда Айртон в сентябре прошлого года с холодным блеском в глазах доказывал ему необходимость чистки парламента, он решительно ответил отказом. А когда мятежная, полная угроз и требований суда над Карлом айртонова ремонстрация легла перед ним на стол в Сент-Олбансе, он объявил, что не поддержит ничего, что вело бы к ниспровержению веками испытанного строя английской монархии. И не помогло! Слово главнокомандующего в политических делах веса не имело.

Он скомкал салфетку и поднялся из-за стола, резко отодвинув стул с высокой резной спинкой. Он вспомнил унизительное сознание беспомощности, которое испытал в конце ноября, перед Прайдовой чисткой, как слал он тогда Кромвелю в Понтефракт приказ за приказом — не медлить, поспешить в Лондон! Тщетно. Кромвель будто нарочно тянул, откладывал, а когда выехал наконец, то передвигался со скоростью черепахи.

На суд Фэрфакс не пошел. Он не мог видеть, как попирают древние обычаи и обращаются с королем, словно это простой смертный. За него пошла Анна; она словно восполнила недостаток его решимости. Но когда разные люди, используя, в частности, и Анну, его жену, попытались уговорить его отбить короля перед казнью (ведь в его руках Армия, говорили они), он тоже ответил отказом. И здесь он не мог решиться, а ограничился лишь тем, что упорно пытался отложить казнь хоть на несколько дней…

Может быть, бросить все это, с тоской подумал он, уехать на север, в деревню, жить там с женой и Мэри, единственной его дочерью, растить свой сад, пополнять коллекцию монет и делать переводы с латыни? Что, собственно, нужно человеку для счастья? Пища, одежда, кров, любимые лица рядом…

Он вздохнул и прошел в кабинет, где уже ждали его секретарь и солдат, принесший почту, сел за стол и взял первое письмо. Оно было от президента недавно испеченного Государственного совета Брэдшоу. Упразднив палату лордов и Тайный совет, республиканский парламент избрал из своей среды исполнительный орган — Государственный совет и тем укрепил свою власть в стране. Его председателем избрали Джона Брэдшоу. Дался им этот Брэдшоу! Никому не известный судья из провинции, с длинным носом и лицом ограниченного человека, ничтожество и к тому же трус, он почему-то был избран председателем суда над королем, а теперь — президент Совета!

Фэрфакс сломал печать, развернул пакет, из которого сразу выпал исписанный лист, и пробежал глазами аккуратные безликие строчки: «Милорд, вложенное сюда сообщение известит вас о распущенном и буйном сборище людей, появившемся недалеко отсюда, в месте, называемом холмом святого Георгия. И хотя предлог, который они выставляют для своего пребывания там, может показаться смехотворным, все же эта толпа народа способна положить начало гораздо более значительным и опасным событиям, ведущим к нарушению мира и спокойствия в Республике. Мы поэтому рекомендуем вашему превосходительству послать в Кобэм, Серри, отряд кавалерии с приказом разогнать этих людей и пресечь подобные сборища в будущем, с тем чтобы злонамеренные и враждебные силы не могли под видом этой смехотворной толпы причинить нам еще больший вред».

Ну конечно, Брэдшоу везде мерещатся заговоры. Он дрожит за свою жизнь. Недаром у него в шляпе зашиты стальные пластинки. Фэрфакс презрительно усмехнулся. Но что же это за толпа? Он взял вторую бумагу, помятую и не отличавшуюся чистотой. Писал некто Сандерс, из Уолтона-на-Темзе:

«В прошлое воскресенье, — читал Фэрфакс, кривя тонкие губы, — некто Эверард, ранее служивший в армии, но теперь уволенный, который именует себя пророком, некто Уинстэнли, а также Полмер и Колтон, и еще двое, жители Кобэма, пришли на холм св. Георгия, что в Серри, и начали вскапывать ту сторону холма, которая примыкает к огороженному лагерю; они засеяли ее пастернаком, морковью и бобами. В понедельник они снова пришли туда, уже в большем числе, а на следующий день, во вторник, подожгли вереск, не менее сорока руд, что является большим ущербом для города. В пятницу их стало 20–30 человек, и они копали весь день. Они намерены иметь в работе два или три плуга, но не запаслись поначалу семенами, что сделали в субботу в Кингстоне. Они приглашают всех прийти и помочь им и обещают за это еду, питье и одежду. Они угрожают разрушить и сровнять с землей все ограды и намереваются вскоре все засадить. Они заявляют, что в течение десяти дней их станет четыре или пять тысяч; и грозятся соседям, что заставят всех их выйти на холмы и работать; и предупреждают, чтобы они не подпускали свой скот близко к их плантации, иначе они вырвут ему ноги. Есть опасение, что они что-то замышляют».