Шломо Занд - Кто и как изобрёл еврейский народ Страница 31

Среди еврейских интеллектуалов, почти сплошь получивших в молодости еврейское религиозное образование, но затем поддавшихся влиянию секулярной эпохи и отчасти утративших метафизическую веру, созрела глубокая духовная потребность в иной, более надежной основе, способной укрепить их рассыпающуюся идентичность. Для них историческая религия стала естественной заменой религии традиционной. Однако тем из них, кто по понятным причинам не мог солидаризироваться с чужими национальными мифами, складывавшимися на их глазах, — ибо эти мифы, к несчастью, были связаны с языческими или христианскими историческими нарративами — не оставалось другого выхода, кроме как создать аналогичную еврейскую национальную мифологию и прилепиться к ней. Тем более что Библия, литературный источник этой мифологии, по-прежнему была объектом поклонения даже для тех, кто и в Новое время продолжал ненавидеть евреев. Поскольку «существование» древней государственности на собственной территории — безупречное доказательство того, что евреи — народ или даже нация, а не просто религиозная община, прозябающая в тени могущественных конкурирующих конфессий, среди еврейских интеллектуалов возобновился интерес к Книге книг. Занявшись изобретением собственного народа, они присоединились к «прогрессивному» национальному параду.

Все национальные движения, зародившиеся в Европе в XIX веке, искали в глубинах истории собственный золотой век, непременно находили его и выстраивали с его помощью свое героическое прошлое — классическую Грецию, Римскую республику, тевтонские или галльские племенные союзы. Таким способом они решали свою главную задачу — доказывали, что не появились на пустом месте, а напротив, существовали испокон веков. Точно так же первые ростки еврейской национальной идеи сразу же потянулись к яркому свету, исходившему от мифологического царства Давида, предания о могуществе которого были сохранены на протяжении столетий мощной религиозной традицией.

В 70-е годы XIX века, то есть после Чарлза Дарвина и его «Происхождения видов», было неудобно начинать серьезное историческое повествование рассказом о сотворении мира. Поэтому, в отличие от древнего сочинения Иосифа Флавия, книга Греца открывается главой под названием «Колонизация израильтянами Страны Израиля и начало формирования народа». Игнорирование чудес, описанных в первых главах библейского повествования, свидетельствовало, разумеется, о стремлении автора придать книге наукообразный вид. Беглое упоминание о праотцах и исходе из Египта должно было, как это ни удивительно, придать ей более национальную окраску. Грец лишь вскользь упоминает об Аврааме, а Моисею посвящает всего пару страниц. По его мнению, народ в большей степени обязан своим существованием матери-земле, то есть древней национальной территории, нежели эмиграции, скитаниям и получению Торы. Именно ханаанская земля с ее «замечательной» физической морфологией и особенным климатом ответственна за поразительные качества еврейского народа, сделавшего на ней свои первые смелые шаги. Сущность народа определилась уже в начале времен и с тех пор не претерпевала никаких изменений: «Уже в отрочестве в сознании этого народа зародились ростки духовности, а в сердце — ощущение, пусть еще не очень ясное, что ему уготовано великое будущее, которое отделит его — в лучшую сторону — от остальных народов и возвысит над ними. Учителя и наставники воспитывали его в этом духе до тех пор, пока ощущение не переродилось в сердце в твердую веру. Невозможно даже вообразить, что такой народ в таких природных условиях не развил в себе особенные черты, которые не дано будет изменить ни при каких обстоятельствах»[101].

Сделав это детерминистское и, нельзя не признать, чертовски «органическое» утверждение, Грец в манере, очень напоминающей художественную литературу, начинает неспешно пересказывать библейские мифы, подчеркивая подвиги, военную мощь, государственный суверенитет и, в особенности, моральную чистоту «отроческого периода еврейского народа». Хотя у него можно найти осторожные оговорки, касающиеся поздних библейских книг, рассказ о завоевании Ханаана и последующих событиях рассматривался им как абсолютная истина, которая в принципе не может быть оспорена. Эта убежденность не покидала историка-новатора до самой его смерти. «Сыны Израиля», перешедшие реку Иордан и завоевавшие Ханаан, где некогда жили их предки, «несомненно» имели единое кланово-племенное происхождение.

Чудесам он старается дать «научное» объяснение; при этом он изымает их из основного повествования и переносит в приложения. Пророчества, напротив, излагаются во всех подробностях, хотя решающее значение все-таки придается человеческим поступкам. Поэтому, например, приключения героев-судей и победа юного Давида над Голиафом описываются довольно подробно, а приходу к власти рыжего юноши-пастуха и становлению его царства посвящены многие страницы. Хотя Давид был немалым грешником, Бог и Грец прощают отважного царя, идеализированного религиозной традицией, «в память о великих деяниях», неизменно совершавшихся им в интересах народа. Царству Соломона посвящена отдельная глава, поскольку оно было «огромным и мощным и по своему величию могло поспорить с самыми могущественными царствами в мире». Объединенное царство было апогеем еврейской истории; его население, по утверждению Греца, составляло около четырех миллионов человек; его раскол стал началом национального заката. Погрязшее в грехах Северное (Израильское) царство само обрекло себя на гибель; и та же участь постигла позднее последних царей Иудеи.

Религиозная концепция греха красной нитью проходит через описание тяжкой участи, постигшей «сынов Израиля». При этом большая доля вины возлагается на «дочерей Израиля»: «Именно женщины, которым от рождения было предназначено стать олицетворением скромности и добродетели, запятнали себя в древности поклонением мерзким идолам, Баалу и Астарте, еще больше, нежели мужчины»[102]. Но, к счастью, у древних «сынов Израиля» были и пророки, изо всех сил старавшиеся возвратить народ на путь высокой морали, — к идеалу, до осознания которого другие народы так никогда и не поднялись.

Грец оставался верным центральным ветхозаветным нарративам и неизменно сохранял глубочайшее почтение к библейским текстам. Поэтому, сталкиваясь с противоречиями между различными библейскими идеологиями, он предпочитает просто воспроизводить позиции сторон, не слишком пытаясь примирить их между собой. Например, рядом с рассказом об изоляционистской деятельности пророка Эзры в период возвращения в Сион из Вавилонского пленения Грец приводит историю Рут-моавитянки, нееврейской прабабушки царя Давида. С немалым талантом он воссоздает морально-политическое противостояние между этими двумя сюжетами, и на мгновение может показаться, что он колеблется, не зная, какую сторону принять. Грец хорошо понимает принципиальное значение отмены смешанных браков и изгнания из общины иноплеменных женщин и их детей. В свете этого он пишет: «Это был момент, предопределивший будущее израильской нации. Эзра и его сторонники возвели железную стену, навсегда отделившую Израиль от всех остальных народов»[103]. Историк без колебаний добавляет, что именно этот шаг посеял первые ростки ненависти к евреям. Вероятно, именно поэтому Грец уделяет особое внимание истории Рут — он прекрасно сознает, что этот сюжет бросает универсалистский вызов концепции «священного семени», которой придерживались руководители «возвращения в Сион». Впрочем, в конечном счете, он высказывает полную поддержку Эзре и Нехамии (Нехемии), изобретателям «эксклюзивного» еврейства, сумевшим провести вокруг «народа» жесткие изолирующие границы.

Романтическая концепция, базирующаяся на этнорелигиозных принципах, повлияла и на ранние произведения Греца, хотя и не в такой степени. Вообще говоря, Грец писал историю идей, а потому, излагая в предшествующих томах события, происходившие с евреями во всем мире, он рассказывал об их литературном творчестве, преимущественно о произведениях морально-религиозного характера. Вместе с тем постепенное укрепление немецкого национального самосознания на базе концепции общего происхождения и расовых характеристик (особенно в критические «формообразующие» годы после провала национально-демократической революции — «весны народов» 1848 года) пробудило новые мысли и в небольшой группе еврейско-германских интеллектуалов. Некоторые из их сомнений и колебаний не обошли стороной и Греца. Острее других ощущал новые веяния Моше Гесс (Hess, 1812-1875), левый мыслитель, обладавший немалой интеллектуальной отвагой и состоявший некогда в дружбе с Карлом Марксом. Уже в 1862 году он выпустил книгу «Рим и Иерусалим»[104] — яркий националистический манифест, быть может, первое секулярное сочинение такого рода. Поскольку влияние Гесса существенно сказывается на характере поздних частей «Истории» Греца, следует хотя бы вкратце поговорить о взаимоотношениях между этими двумя людьми.